Утром все по-другому. Утром я ленив и подозрителен, а вечером доверчив. Вечером меня легко обмануть – внимание притупляется, я теряю осторожность и превращаюсь в Ночного Баба, летящего на огонь. Утром воздух чистый, хрупкий и стеклянный, утром я боязлив, а вечером смел, глупо смел. Неразумно в никотиновых сумерках прослушивать автоответчик.
Моя память не ящик для случайных вещей и хранит только меня. Она сохраняет мою реакцию на людей, на их поступки, а не людей со всеми их поступками. Я вижу себя на его выставке десять лет назад. Я вижу абстрактные картины – упражнения по гармоничному сочетанию цветных полос, выполненные масляной краской в прямоугольниках холстов — их легко отличить от работ американских художников 50-х. Аккуратно развешанные по стенам безвольные копии, вдвойне безвольные, потому что сам автор важный и значительный.
Важный или значительный? Ночной Баб путает эти понятия. В любом случае, так ему кажется, когда он первый раз видит крупного человека, смотрящего на горизонт, даже если тот находится в маленькой комнате. Он всегда дает фору, всегда позволяет первому встречному смотреть на горизонт в его присутствии и обычно проигрывает.
Опять и опять Баб набирает номер телефона и строит догадки. - Его зовут Георгий, но прозвали Грэгом. Конечно! Он узнал мой номер от П! Что ему нужно? А вдруг он организует какую-то выставку и приглашает меня или знает человека, который покупает картины оптом, и я наконец что-то продам?
На самом деле Баба гложет простое любопытство, не любознательность, а примитивное любопытство.
После десятой попытки он его удовлетворяет.
Грэг говорит о своей невероятно талантливой дочери, ей 16 лет, она поет и пишет музыку, но совсем не ту, что нужна здесь. Ей необходимо учиться в Штатах, в университете Беркли, и поэтому им важно узнать все об Америке. В Европе Грэг, конечно, был в круизах, с выставками и знает Европу. Но Америка! Все говорят, что это другое.
Машина Баба была разбита прямо на стоянке местными вандалами и находилась в ремонтной мастерской. Баб сказал об этом Грэгу, но тот относился к людям, у которых на все жизненные ситуации есть прилично упакованные готовые решения. Баб завидовал и не доверял таким людям, но постоянно с ними сталкивался. И в этот раз он услышал: «У меня с машиной все в порядке, и так как я передвигаюсь только на ней и только в трезвом виде, то вы приедете ко мне, а не наоборот, мы выпьем водочки и поговорим».
Баб уже знает, когда утром воздух станет чистым, хрупким и стеклянным, он будет проклинать себя, что опять расслабился и согласился приехать. Он оправдывается, что все равно каждый вечер потерян и всегда полезно выбросить часть негативной информации, прочистить память, забывая, что полностью стереть ничего нельзя, можно только скопировать на свободное место в чужой памяти. К тому же Баб — мазохист, и к оправданию примешивается желание ощутить себя выжатым лимоном, выполнившим свой долг.
К метро нужно идти десять минут через овраг. По склону движется, нагнув головы, подогнув колени и размахивая руками, нескончаемый поток детей, взрослых и стариков – черно-серые фигуры, копошащиеся в грязном снегу. Нудная процессия возвращается с работы, из школы и детского сада, сползает вниз навстречу Бабу, а он, глядя под ноги, идет вверх. Каждый шаг требует усилий, усилий человека, уменьшенного до размеров крупинки, попавшего в огромную кастрюлю и шлепающего по каше, под которой всегда неожиданные скользкие холмики льда. Баб заведомо знает, что увидит, когда поднимет голову, и с удивлением понимает, что его угнетают не отдельные встречные. Если любого из них перенести на угол Пятой авеню и Пятьдесят седьмой стрит, то он не вызовет раздражения, не покажется таким убогим. Баб с удивлением понимает, что угнетает вся масса, невыразительная масса, шлепающая по холодной грязи понурив головы, потупив глаза.
Каждое утро масса покорно взбирается на гору и каждый вечер осторожно спускается. Покорная толпа меховых воротников, толстых платков и шапок-ушанок на вешалках, молчаливо шевелящаяся под засиженными коридорными лампочками.
Сверху свисают тусклые лампочки, облепленные и загаженные серыми снежными мухами. - А что же еще? Что освещает этот мертвый ландшафт? Возможно, мои фантазии от недостатка освещения – вокруг льется серый свет отраженного тусклого снега, нищета и мрак, такой плотный, что темные фигуры кажутся в нем неровно вырезанными черными дырами, и можно идти прямо сквозь них, не огибая, если бы не скользкие холмики льда. Они заставляют идти толчками, короткими зигзагами, раскинув колеблющиеся руки. А вокруг тишина плотно закупоренных воротниками, платками и шапками ушей.
Яркая платформа метро заставляет Баба проснуться, и громко влетевший, всегда зеленый состав — слышать и думать. - Тело растет в темноте и тишине, а душа — на свету, конечно, поезда метро должны быть белыми, как черви, а подземелье города — черное и червивое.
Он продолжает оправдываться, что едет к нему. Мол, наступили не те времена, когда можно было пригласить дипломата-посла в пыльную мастерскую, чтобы угостить маленькими бутербродами с кусочками селедки, а на прощанье всучить какую-нибудь картину.
Баб решил соединить, как всегда, несколько дел в один вечер. На автоответчике было приглашение в Центр кино на презентацию видеофильма. Зал №7, 15-го числа.
Он вышел из метро, посмотрел на часы, поспешил к Центру, купил билет за 10 рублей, взобрался на 6-й этаж и, взмокший, застыл на входе в зал №7. В зале было подозрительно пусто. Две старушки из тех, кто в 60-е первый раз видел рисунки Пикассо в музее на Волхонке, молча уставились на него. Баб выдавил: «Когда начало?» — и услышал: «В семь». Просматривая программку на февраль, он обнаружил, что сегодня, 15-го числа, должен быть фильм 28-го года «Тайна Пикассо». А видеофильм будет 17-го.
Зал постепенно заполнился на одну треть. Бабу стало неуютно — он не по своей воле попал в среду настоящих любителей искусства, которых связывала общая цель раскрыть секрет, узнать, как чертовски быстро Пабло может рисовать. Сейчас он увидит, как быстрая кисть испанца быстро превратит любой объект в рыбу, похожую на курицу, а та, в свою очередь, мгновенно станет женским лицом, которое чудесным образом превратится в черного черта или кота, и так далее — в разных вариантах и любой очередности. Бабу стало так же неуютно, как если бы он попал на закрытое собрание эзотерической, интеллектуальной секты, непрерывно жующей застывшие догмы.
Свет переместился из одного угла зала в другой, долго перематывалась пленка, что-то настраивалось, потрескивало, наконец свет медленно погас, и магические линии заплясали…
Для людей, которые вдруг ослепли, линия горизонта теряет смысл. Они продолжают смотреть, но не вдаль, а вглубь и назад, как в некую трубу. Подзорное зрение. Это становится понятным, когда вдруг медленно гаснет свет.
Но Баб в темноте все реже и реже вспоминал, как эгоистично упросил Аллу пойти в Гринвич-виллидж на восьмичасовой сеанс. Он думал только о себе, ведь знал, что она очень устала. Его левая половина тела, та, с которой, обмякнув, сидела Алла, была горячей. Невнимательно глядя на экран, он почувствовал ее голову на своем левом плече. Алла ужасно устала. Баб мгновенно возбудился и одновременно испугался, не знал, что ему делать, и, не шевелясь, осторожно обнял ее левой рукой. Алла резко выпрямилась и закричала: «Как ты смеешь! Кругом люди! Не прикасайся!» В течение целой минуты он летел в темной пропасти, а гений равновесных композиций Пабло своей невидимой быстрой кистью рисовал чертиков тушью, замазывал рыбу, курицу и лицо. - Мазохист. У детей это получается лучше и само собой. Жертва честолюбия. Ночной Баб почувствовал себя равным ему и ушел.
Уже в метро он достал записанный номер телефона и с ужасом увидел пустой лист. Его настроение продолжало портиться.
- Я понимаю, что мой единственный враг – это я. Я враг сам себе. Я не сделал в жизни ни одного правильного шага и всегда во всем сомневался. Когда писал картины, то все время говорил себе: «Плохо, плохо» и бесконечно переписывал, отчего в итоге получал грязную, темную кашу, которая со временем темнела еще больше, причем так, что если рядом с ней оказывалась радостная и светлая работа реалиста-пейзажиста, то моя превращалась в черную грифельную доску – так я искал духовность, невыразимое.
У себя дома Баб десять раз набирал номер Грэга, и он всплыл в его памяти: 1587648. Чтобы быть абсолютно уверенным, пришлось выяснить возможные первые цифры местной АТС – они оказались 157 и 198. Баб купил телефонные жетоны. С последним жетоном все получилось, и голос Грэга сказал: «Алло».
Мысли Баба текут сами собой. - Алла и Анна, имена-перевертыши, шарообразные формы, одновременно притягивающие и отталкивающие.
Я сам шар.
В руке Баба большой желтоватый грейпфрут. Он никогда не покупает цитрусовые парами, может, потому, что шар не терпит рядом другой шар. Шары не могут лежать рядом, не могут прижаться друг к другу, как огурцы в постели, и при взгляде на такой тропический шар он вспоминает известные строки: «О, грейпфрут желтоватый, если в воздух тебя я подкину, то в ответ ты подаришь молнию».
Баба насторожило, что голос Грэга (раньше просительный) стал более уверенный.
- Конечно, я оказался у него в руках и начал давать информацию. Мое согласие, моя слабинка дали ему возможность думать, что в Нью-Йорке он не пропадет. Я проиграл, еще не начав играть по-настоящему, еще не начав болтать, глядя на реакцию. Реакция — вот что меня интересует, когда я говорю. Самое спокойное время, когда я молчу.
— Ты опять все расскажешь и ничего не скроешь, опять забудешь, что любая красивая ложь правдивее корявой правды, ты опять не дашь возможности помечтать, и Грэгу будет страшно, и он будет, жалея презирать тебя, — говорил Ночной Баб себе — затем утром будешь трясти головой, как Понтий Пилат, окруженный крестами в три человеческих роста.
Дверь открылась, и предстал тот же человек, но на десять лет старше. У Баба такие встречи вызывают удивление, нестареющее удивление. Ему кажется, что он всю жизнь катается на американских горках туда-сюда, вверх-вниз и мельком замечает неподвижные фигуры одних и тех же стареющих людей в нудных позах. Конечно, Баб его помнит. У него идиотская память на лица – он запоминает всех, причем при встрече всегда приветствует и… не получает ответа.
Ночной Баб подбросил грейпфрут и сказал: «Дарю вам солнце». ...............
Отправлено: 17.10.14 08:52. Заголовок: продолжение : ОТКРОВ..
продолжение : ОТКРОВЕНИЕ НОЧНОГО БАБА
И тут же подумал, увидев сцену со стороны: - Получилось как-то напыщенно. Я опять бессмысленно дал фору, теперь мне нужно незаметно защищать свое достоинство, я в меньшинстве – их трое.
Без прелюдий они оказались за столом, быстро налили стопки и выпили. Грэг сообщает, что долго думал, кто может им рассказать об Америке, и наконец П. на своем компьютере обнаружил Баба – так он получил его номер телефона.
Бабу стало тепло, его потянуло на размышления. Скрытый текст
- Приятно пить в чужом доме на всем готовом, безответственно и самозабвенно, с почти незнакомым человеком. Так в поезде, самолете, другими словами, в путешествии, люди вначале осторожничают, а затем у них начинается душевный понос. Они извергают словесные потоки друг на друга, соревнуются в пошлости, спешат, потому что их никто не слышит, и впереди у них ничего общего нет, и никто не вернет сыплющиеся на друзей и родственников удары.
Все в доме Грэга было домашним и располагающим к откровениям. Винегрет, салат «Оливье», неизменная теплая водка и картины хозяина трех сортов: геометрическая абстракция, красивая абстракция с колоритом и просто коммерческая. Грэг хочет что-то продать в Нью-Йорке, и у него есть через кого это сделать, но он об этом не скажет. Баб знает Грэга.
- А у меня все равно нечего продать. Если мне предложат на выбор картину в мою спальню, то я выберу любую не свою. Я найду достоинства чужой – любая картина встраивается в культурный спальный контекст, кроме моей, в любой другой есть отголоски известных и великих, и всегда можно с гордостью сказать: у меня в спальне висит работа, так напоминающая Пикассо! Все равно, что это будет, – кошка, черт, рыба или женское лицо. Смешно хвастать своей картиной. Лучше не напоминать о себе.
Грэг рассказывает, как недавно продал десяток работ человеку, с которым отдыхал на юге, как тот постепенно въезжал в мир его образов, как жена человека сокрушалась пустой и «никакой» после евроремонта квартирой, и он впарил им свои картины, объяснив, как их нужно расположить по стенам. Теперь у них все хорошо. Грэг говорит, что может делать картины в разных стилях и знает, что нужно потенциальному покупателю, обращает внимание на три своих варианта и спрашивает: что сейчас идет в Нью-Йорке?
Баб не демагог, не может начать с любого места и заходит издалека. Он говорит о рынке.
- На рынке один закон и одна цель, там все равно, что продавать, – гвозди или картины. Можно продать все, всегда есть кто-то, кому нужно то, от чего вы хотите избавиться. Правда, сегодня продолжается рецессия, и поэтому идут только подобия, другими словами, все, что присвоило чужую ценность, и у вас, Грэг, это есть. Сегодня бессмысленно пытаться тянуть из себя жилы и выражать себя, необходимо выражать другого, то есть повторять. Но лучше копировать природу, чтобы было точь-в-точь, можно с легким налетом импрессионизма. Кубизм-квадратизм не проходит – это напоминает только об экспериментах или о русских, а русские в жопе. Русские художники возятся в своем кругу, грызутся и подсиживают друг друга, в общем, все грызутся, но грызня русских имеет дурной запах – это далеко не битва орлов, это больше похоже на помои, выплеснутые на хрустальный купол Города Будущего.
Грэг продолжает наливать и предупреждает, что еще будет горячее – котлеты с гарниром. Баб искренне выражает восхищение и параллельно думает, что надо быть сдержаннее и не увлекаться.
В соседней комнате висят три душевных абстрактных графических листа в паспарту, под стеклом и в прекрасных рамах. Грэг тяжело дышит и скромно сообщает, что каждое оформление стоит сто долларов. Баб понимает, что эта комната должна показывать клиенту, что он на самом деле покупает, что он покупает настоящий конечный продукт. Внешне Баб спокоен, но внутри восхищается тем, как можно вторичное сделать первичным, и представляет объект, состоящий из большого холста, замазанного красками, посередине которого дорогая маленькая рама из слоновой кости. Он развивает идею дальше и видит сияние. Перед глазами широкая рама из чистого золота, внутри которой переливается прямоугольный золотой слиток. Металл еще живой – он только что вытек из лотка и еще не успел застыть, не успел покрыться пылью, паутиной, патиной и другой дрянью.
Они опять за столом. Грэг наливает. Заходит дочка-женщина. Это крупная отцовская дочка. Жена небольшая и послушная. Ночной Баб примеряет дочку на себя, примеряет, как долго мог бы выносить ее рядом. Грэг обращает его внимание на серьезность дочки, целеустремленность, и если бы не это, они бы не думали о Нью-Йорке. Близкие надеются на него, а он не знает языка и никогда не узнает. И еще. Ему нужна характеристика, в которой будет написано, что он экстраординарная личность. Только так он может получить право жить в Америке.
Баб удовлетворен. - Вот оно! Он просит ее у меня! Он просит то, что ничего не стоит.
Баб равнодушно дает согласие и говорит, что это только первый этап и русскому художнику, чтобы подняться в Нью-Йорке, нужно три года. Для этого его жена, дочь, сестра или мать должны пахать, как проклятые, фултайм, чтобы дать возможность маленькому аленькому росточку превратиться в конкурентоспособного производителя картин. Но в то же время все равно, что делать и продавать. Только деньги дают вес и уверенность. Один бывший художник продает пылесосы, но продолжает при встречах уверенно говорить об искусстве. Только несгибаемые могут выжить в Городе Будущего, только у них и их потомков, особенно у потомков, будут крепкие белые зубы. Да, любой западный стоматолог сразу определит русского по зубам – у всех одна или две кисты от неправильно убитого нерва. В Штатах, где нужно непрерывно улыбаться, чем шире, тем качественнее, стройные, как белые голые супермодели, перламутровые зубы – это лицо человека, бизнескарта.
Грэг возвращает Баба, рассказывая, что когда была первая его выставка, то у него на счету было двести тысяч. Например, машина тогда стоила десять, и он не думал о завтрашнем дне.
Теперь Баб понял, почему десять лет назад у Грэга был такой надмирный взгляд, почему вообще бывает такой взгляд. - Сейчас он живет воспоминаниями о золотых днях. Если бы не перестройка, то он бы продолжал смотреть вдаль. Впрочем, горизонт не реальная цель. Сегодня он спит и видит другую сторону земного шара. Каждый россиянин, если он не ограничен патриотическими порывами, спит и видит.
Грэг сросся с диваном. Он полулежит во всем домашнем, пуговицы на животе не застегнуты. В золотые дни он держал все нити его монументальных объектов здесь, на диване, по телефону. Бабу ясно – это его основное рабочее место. Сюда приходили за указаниями и советами, сюда приносили деньги. И сейчас крутится некий бизнес, и, бывает, приезжают из важных организаций.
Грэг говорит: «Посетители удивляются, что я открываю им дверь с кистью в руках и пальцы мои разноцветные – синие, красные и зеленые».
Все уже перешли на «ты». Появилась вторая бутылка. Георг рассказывает, что ему позвонили и посоветовали встретиться с художником из Нью-Йорка. Художник сообщил ему, что он в десятке лучших русских западных мастеров. Дальше ясно. Грэгу активно не понравилось все, что художник говорил, он не получил никакой информации, один стеб, а вот Баб – другое дело, ему более-менее становится ясно. Баб ничего не скрывает, а открыто и честно рассказывает, с чем он может столкнуться в Нью-Йорке.
Баб испугался. – Неужели опять расслабился и начал нести околесицу, в которой выгляжу унизительно, слабо, выгляжу неудачником, и место, ранее уготованное для меня, свободно, и он может занять его – только в этом случае моя болтовня может нравиться, может давать ему шанс, силы и уверенность. Нет, зависти у него не возникло, я не давал для нее повода – не приукрашивал, не врал о своих успехах или неуспехах других, не говорил о кантри или футурошоке, я щадил его самолюбие и отзывался о его работах как вполне продажных. Я ни разу не сказал, что встроиться там невозможно или очень трудно, а рассказывал, где расположены галереи, продающие русское искусство, сообщал только факты и ничего не выдумывал. Например, о галерее Бурмана, в подвале которой плавали произведения русских художников, о галерее Ферц, лихо торгующей в Гонг-Конге, о Кайнд-галерее, которая распрощалась со всеми русскими и продолжает показывать шедевры даунов, арестантов, вундеркиндов, о магазине-галерее Сорокки, не то дантиста, не то инженера из Риги. Я рассказывал о дорогих галереях на Пятьдесят седьмой, где нефтяные шейхи покупают не глядя работы Чемберлена, Джонса, Ботеро и Кифера, о вполне коммерческих и пользующихся успехом у американцев, живущих на Медисон и Парк-авеню, десятилетиями продающих подписные копии Пикассо, Мура, Джакометти, Шагала.
Ночной Баб говорил одно, а видел сверкающие витрины благополучных галерей, огромные окна парикмахерских салонов на вторых и третьих этажах, где напоказ голубые мальчики причесывают супермоделей – живые рекламы, не требующие дополнительных затрат. Он ходил там кругами и чувствовал себя маленьким серым муравьем, втиснутым в муравейник жирных, рыжих и уверенных.
Да, раз от разу Баб становился меньше и суше, хот-доги и кусочки плейн-пиццы не добавляли веса, а бумажный стаканчик регуляр-кофе взбадривал лишь на десять минут. Но много пить опасно – скоро нужно будет искать туалет, заходить в пиццерии, макдональдсы и гроссери, а там скажут, что у них нет или только для эмплои, и разрешат, если купишь очередной бумажный стаканчик. Замкнутый круг. Или пачку сигарет. К последнему кругу, уже вечером, горло теряло эластичность, во рту сушь, а язык облизывал пересохшие губы.
Баб пребывал в двух мирах – говорил бесстрастно, а видел подъезды и двери всех этих галерей, вплоть до силуэтов русских художников рядом с ними, глубоко затягивающихся сигаретами и выпускающих дым через нос или сложив губы трубочками.
Грэг слушал внимательно, примеряя на себя Город Будущего, получая негативную информацию, узнавал, чего нужно остерегаться, более того, начинал понимать, что нужно делать ровно наоборот, что можно делать абсолютно все, кроме того, что делал Баб. Он понимал, что ему попался уникальный экземпляр, который говорит как бы в общем, но за этим проглядывает нечто, чего Грэг никогда не будет касаться, будет обходить стороной.
Баб слышит Грэга издалека. Тот говорит, что не может смотреть русские духовно-душевные фильмы. В них много смысла, мусора, длиннот и нищеты, самокопания героев, литературы, дидактики и нравоучений. Баб согласен. Да, конечно, у авторов проблема последнего дня, последней печати, четвертой лошадки, и они свято веруют в то, что надпись «Конец фильма» сообщает о всеобщем конце, и это их последний фильм, песня, которую спели сумасшедшие лебеди. Баб и Грэг вместе славословят Голливуд, как легки и красивы их ленты, как прекрасно их добро побеждает зло, которое, как правило, обязательно воскресает и продолжение следует. Ничего уныло не заканчивается, и всегда остается шанс для всех. Несварения не происходит, в отличие от неудобоваримых кусков русских режиссеров, насильно впихиваемых во рты Баба и Грэга, а вот сцены голливудского насилия легко проглатываются – это сплошная феерия праздничной иронии.
Ночному Бабу кажется, что в комнате стемнело и он полулежит в полутемном зале в Иствиллидже, его ноги на спинке переднего сиденья, а на соседнем – Анна, стройная и красивая. Анна спрашивает: тебе плохо? Баб не отрицает, но неотрывно смотрит на экран, где десятки мокрых, скользких мужских тел трутся, дергаются, лижут друг друга, переплетаются, превращаясь в одно похотливое членистоногое и членисторукое тело, скопище склизких плотоядных, шевелящихся под музыку Берлиоза. Движения повторяются. Не так уж много возможностей у человека, но только повторения бросают его в сети бесконечного наслаждения. Временами рефреном вспыхивает далеким пламенем библейский город, похожий на распластанный куст, весь покрытый тлеющими светлячками, неумирающий куст. Затем Баб проводил Анну к станции сабвея, ужас был написан на его лице, он чувствовал свое ничтожество, видел себя маленьким больным муравьем, неспособным давать потомство. Длинной крутой лестницей они спустились под землю. «Не расстраивайся», — сказала Анна и поехала к Майклу. Почему-то Баб ревновал.
Вторая бутылка подходила к концу, когда Баб и Грэг затронули расовую проблему. Баб повторил свою неизменную фразу: - Все европейцы от рождения расисты. И далее:
- Если белый видит негра первый раз, то чувствует дискомфорт: черная кожа блестит лошадиным крупом, запах мускуса ударяет в нос, он уверен в этом, хотя никогда с этим запахом не сталкивался, слишком свободные телодвижения кажутся опасным вызовом, ему трудно отличить вызов от свободы. Со мной было то же. Постепенно это проходит. Начинаешь обращать внимание на красивых женщин, их обычно длинные тонкие пальцы, странные прически, к которым хочешь притронуться, миндалевидные глаза, почти не мигающие, в высшей степени сексуальные губы, толстые и мощные мышцы которых убеждают в мертвой хватке, исключительных способностях, независимо от того, женские они или мужские. Если увидеть их отдельно, никогда не сможешь определить, чьи они. А поразительное отстранение и независимость притягивают так, как пришелец из другого мира.
Нью-Йорк совершенно безопасный город – ни оврагов, ни проходных дворов, ни темных углов, нужно только знать, где ходить. Не грабитель ищет жертву, а наоборот. Мой друг-романтик захотел погулять ночью в Центральном парке и был ограблен на пять долларов – у него больше не было. Каждый может ходить в гроссери по ночам. Все улыбаются и придерживают дверь, чтобы тебе было удобно. Слова please и thank you занимают половину словарного запаса нью-йоркера. Намного опаснее в Москве. Вчера поздно вечером я пошел за сигаретами и получил полный пакет удовольствий. Во-первых, долго размахивал руками, как крыльями, на скользких ступеньках магазина, во-вторых, забыл, что двери сами не закрываются, и получил замечательную реакцию продавщицы, и, наконец, стоя у прилавка, заслонил витрину и услышал невероятную фразу от вошедшего качка: «Дядя, тебя можно подвинуть?» Во рту у меня пересохло, я перестал себя ощущать, возникло чувство полного отсутствия меня в моей шкуре – ни печени, ни легких, ни почек, ни болезней, ни мыслей. Я увидел себя нарисованного тонким контуром, призрачного, но парадоксальным образом заслонявшего витрину. Выходя, я слушал стучавшие в висках слова: я не вещь, я не вещь. А в такт им мигали подфарники припаркованного «Гранд Чероки».
Да, дорогой Грэг, в Городе Будущего такое услышать невозможно, там все добрые, ласковые и терпеливые, никто не приближается друг к другу ближе, чем на полметра, даже в давке, как будто каждый отделен силовым полем, табуирован, каждый субъект – личность, уникальная сущность. Ты можешь зайти в вагон метро, лечь, заняв три места, и никто, даже хендикап, не будет двигать тебя и сокращать занимаемое тобой пространство, он будет рядом символом твоей уникальности, и ты свободен от сдерживающей твою поступь морали, ты свободен. Ты можешь быть белым, желтым, коричневым или черным, гомо- или гетеросексуальным, любым, твой ребенок может быть любого цвета, и чем более другого, тем больше умиления будет вызывать, и ты и твои близкие будут неприкасаемы и единственны в своем роде. Ты это начнешь чувствовать через полгода пребывания там, в твоем организме начнут происходить необратимые изменения, в мыслях, болезнях, особенно в желудке…
Ты забудешь архаичное понятие Родины, это вместилище Пугачевых, Пушкиных, Ермаков, Пионеров, Суздалей, Пряников, Сала, Чеченцев, Червонцев, Матрешек, Фиораванти, Автомата Калашникова, Маяковского, Братской ГЭС, Кокошников, Кола, Ведра, Васи, Чудского озера, Княгини Ольги, Черной Сотни, Артека, Погромов, Рахили, Полярной звезды, Большой Медведицы, которая превратится для тебя в Большого Медведя, забудешь Каверина, Брумеля, Лобановского, их заменят Джорданы, Симпсоны и Зюскинды, а Ленина – Линкольн, исчезнут известь и Вишневый сад, Салтычиха и остановленная женской рукой морда коня, генерал Ли займет их место, ты найдешь своих Черных Предков, породивших Белую Расу, ты не вспомнишь никогда запах кислой капусты и во снах начнешь сбиваться на другой язык, как Толстой на французский, вполне возможно, начнешь красить губы помадой и клеить ресницы, чтобы понравиться и скрыть свой возраст, сбросишь Серые одежды и Пыжиковые Шапки-Ушанки и нарядишься в Яркие Платья, заметные с большого расстояния, громко возвещающие о твоем присутствии, шумящие, как крылья африканской бабочки, и перестанешь скрывать свои Простые Мысли, у тебя пропадут Насущные Проблемы и Неосуществленные Желания, тем самым ты станешь сильным, как Пугачев, Ермак и Стенька Разин, ты поймешь, что нет разницы между Скопцом и Золотым Петушком, между речкой Белой и речкой Черной, между Одинцово и Солнцево, как нет разницы между двумя Неошкуренными Бревнами, ты откажешься от Белого Сала и от Красных Рож ради Белой Рыбы и ради Красной, забудешь Ряженку, Татаро-Монгольское Иго и выбор Князя Владимира, случайно на скорую руку крестившего, а не обрезавшего соплеменников, забудешь Анджелу Дэвис и катера на подводных крыльях – Метеоры, Кометы и Ракеты, но кое-что узнаешь о Черных Пантерах и Жане Жене… ты забудешь Эжена Потье, Красную Пресню и Ружья в рукавицах партизан на площади Революции, их вытеснят гремящие металлические конструкции Мостов и Сабвеев, Писк Крыс на рельсах, забудешь Валенки, Дни Восьмого Марта, свое Рождение… День Рождения заменит присвоенный тебе Защитный Номер, ты перестанешь чувствовать себя вечным ребенком, войдешь в период зрелости, и вся твоя предыдущая жизнь станет прелюдией новой, настоящей, прежняя земная и новая небесная, ты почувствуешь себя взрослым и забудешь, как человечество о своем детстве, – ты станешь одним из людей.
Для того чтобы тебе стало совсем безразлично твое предыдущее существование, тебе необходимо начать ненавидеть свою прежнюю жизнь: пионеров, суздали, пряники, сало, лица, матрешки, калашниковых, гэс, кипяток, ведро, ольгу, черную сотню, погромы и рахиль, полярную медведицу и лобановского, ленина-сталина, вкус парного молока со свежим белым хлебом или черного, истекающего кровью на праздник песах, вишневый сад, алую розу и белую расу, свое рождение и запах… и когда любовь и ненависть станут равны по силе, чтобы в одночасье уничтожить друг друга, ты полностью освободишься от бренной оболочки, отжившего свое хвоста, тоски и суеты, случайностей утробной жизни, перейдешь и переродишься, внешние твои проявления перестанут зависеть от тебя, произойдет серия маленьких легких взрывов-улыбок, как если бы было возможно наблюдать раскрытие бутона за одну-две минуты – губы размыкаются, лепестки растягиваются, уголки их поднимаются, как кончики крыльев ангела, ты станешь божественной бесстрастной улыбкой, и для нового существа будут безразличны все противостояния, любые коллизии и претензии, иерархии, выступы и впадины, мороз и жара, коровы и змеи, комары и меламиды, завершенное и несовершённое, всё и ничто.
Внутренним зрением, подзорным взглядом Баб замечает, что они, все трое, колеблясь, как на волнах, стоят вокруг него, он тоже стоит, его руки временами опускаются и поднимаются, подбородок вздернут, чего с ним никогда не бывало. Он продолжает речь и не слышит слов, его тошнит, как пьяного ангела, у которого внутри то прилив, то отлив, то морской шторм. Оранжевые смерчи соусов, котлет, салатов раздувают Баба. Он воображает себя доктором, честно говорящим пациентам (если бы он мог говорить, воображать, замечать, ощущать и чувствовать), что они в конце концов умрут. Баб летает по волнам, взлетает на крыльях статуей свободы, сбросив хитон и весь балласт морали, порхает над клумбой увядших цветов зла.
Семья Грэга, все трое, не шелохнувшись, стоят караулом вокруг Ночного Баба, дрожащего и уже уткнувшегося лицом в стол, их взгляды застыли на горизонте, за которым сверкает феерическим куполом футуристический город.
Так же смирно стоят все народы во всех уголках вселенной, стоят с лицами, повернутыми на запад, на восточное побережье Северной Америки, а если точнее сказать – на подмигивающий имперский шпиль. На этот маяк уже двигаются отдельные корабли, эскадры и флоты, полностью груженные рабами белыми, желтыми, коричневыми и черными, каждый из которых держит под левой мышкой папку с рисунками, а в правой руке – ящик с кистями и красками. На острове, куда они стремятся, расположен город, белый, девственно белый город.
Корабли идут по необычно высоким волнам, подтверждающим догадки наиболее проницательных, что ледяное коромысло Земли уже меняет расположение экватора и полюсов, а миллионы часовых стрелок застыли, чтобы начать с медленным ускорением вращение назад, к исходной точке.
Утром все по-другому. Я просыпаюсь боязливо и подозрительно. Воздух чист и хрустален. Легкие прозрачны, как витринное стекло на Пятой авеню. Я слышу неприятный скрип ногтя. Ко мне в грудь скребется новый день.
Человеческие качества в цикле рассказов Людмилы Улицкой "Бедные родственники"
Биография Людмилы Евгеньевны Улицкой
Людмила Улицкая – автор цикла рассказов «Бедные родственники», который впервые был напечатан в книге «Весёлые похороны». Само название книги заставило меня прочитать её, потому что сочетание слов «весёлый» и «похороны» вызывает, как минимум, удивление. Моё внимание привлёкли рассказы под общим названием «Бедные родственники».
Людмила Евгеньевна Улицкая родилась в 1943 году в городе Давлеканово Башкирской АССР, по образованию биолог-генетик, что никак не помешало стать ей известной писательницей. Все рассказы Улицкой основаны на её жизненном личном опыте или пересказаны со слов друзей, знакомых, соседей, родственников. Её биография уже могла бы служить материалом для отдельной книги.
Она была трижды замужем, о каждом муже она может рассказать свою историю.
Первый раз она выходит замуж, будучи студенткой, за студента физтеха Юрия Тайца. Улицкая сознаётся, что это был настоящий студенческий брак, то есть у них не было настоящих проблем: они всё ещё оставались детьми своих родителей, но уже жили на отдельной квартире. Брак распался из-за постоянного выяснения отношений: кто из них главнее в семье, кто из них первый.
Самым важным и тяжёлым решением в своей жизни Улицкая считает развод со своим вторым мужем - отцом её двоих маленьких детей. Сначала, когда понимаешь, что брак прекратил своё существование, а осталось только одно совместное сожительство, то пытаешься подстраиваться, но, оказывается, очень тяжело жить под одной крышей двум абсолютно чужим людям. Так же посчитала Улицкая: «...За десять лет нашего брака принципиально изменился характер наших отношений. Поначалу я была главной, умной, замечательной женой. За девять лет, которые я сидела дома, я стала домохозяйкой, как полагал мой муж. И всё его поведение было построено на том, что он процветающий учёный, а я – домохозяйка. Это была его семейная модель – она была и в его родительском доме, и он удачно примерил её ко мне. А я это понимала и слегка улыбалась – я знала, что Богом мне было отпущено не меньше, чем ему».
После развода Улицкая пытается найти работу, которую она могла бы совместить с заботой о детях, но так как за долгое время её научная специализация была уже не действительной, она могла бы работать только в качестве лаборанта. В этот момент её выручает подруга, работавшая художником в Еврейском театре. Она познакомилась с деятелем искусства Шерлингом, который хотел поставить пьесу о еврейской истории, о Бар - Кохбе. Улицкая поддержала разговор, так как она сама, будучи домохозяйкой, читала про это. Шерлинг был потрясён познаниями этой женщины и предложил работу завлитом у себя в театре, где она и проработала три года.
Третий муж, с которым сейчас живёт Улицкая, пришёл в её жизнь «со скрипом». Писательница с иронией рассказывает, что после таких романов, какой был у них, обычно браком не кончаются, но сейчас они поженились и живут сейчас вместе душа в душу.
На рубеже 1980-х и 1990-х годов вышли два фильма, снятые по созданным Улицкой сценариям - "Сестрички Либерти" Владимира Грамматиков и "Женщина для всех". Но широкую известность ей приносит повесть «Сонечка», за которую Улицкая получает премию Медичи и общее признание, а в 1997 году роман «Медея и её дети» выводит её в число финалистов Букеровской премии.
Улицкая признаёт, что первые её книги вышли за рубежом, а «Бедные родственники» впервые увидели свет в Париже, потому что ситуация в России препятствовала её работе, но это лишь помогло ей, так как благодаря Парижу её книги были изданы на 17 языках в странах Европы, в США, в странах восточной Европы, а также в странах-членах СНГ.
Этот богатый жизненный опыт помог Людмиле Евгеньевне Улицкой в написании цикла рассказов «Бедные родственники». Цикл рассказов «Бедные родственники» состоит из нескольких произведений. Содержание, на мой взгляд, самых выразительных я бы хотел кратко изложить.
Счастливые
Начинается цикл «Бедные родственники» рассказом «Счастливые». Его действующими лицами являются Берта и Матиас - это пожилая пара. Они были счастливы, потому что хоть они уже и состарились, но когда Берта почувствовала, что она беременна. Когда Берта рассказывает Матиасу о том, что у неё будет ребёнок, то он отвечает: «Значит, мы, старые дураки, на старости лет будем родителями»*.
Берта не налюбуется своим сыном, которого они называют Владимиром или просто Вовочкой. Она любит его больше, чем кого-либо на всём свете. Этим Улицкая хочет показать нам всепоглощающую любовь матери к ребёнку. Теперь острая любовь Берты ко всем детям сходиться на Вовочке. Она перестаёт готовить ежедневную кашу, зелёные щи - весь этот их традиционный рацион; теперь она, окрылённая любовью к сыну, слегка помешивается на рецептах. Каждый день она играла со своим Вовочкой, «наслаждаясь близостью рыженького пухлого мальчика». Она словно постоянно пытается убедиться, что он у неё есть.
Матиас начинает в пять лет учить сына еврейской азбуке - тому, чему его самого в этом возрасте учили родители. А через некоторое время Вовочка читает в совершенстве на русском и на иврите. Он постоянно увлечён своей игрой - плетением ковриков из лоскутков ткани, которые приносит и нарезает Матиас. И вся эта идиллия кончается совершенно неожиданно.
Всё это напоминает советский плакат о том, что игры на дорогах опасны. Большой красно-синий мяч выкатывается на дорогу, за ним бросается мальчик, скрипят тормоза; мячик ещё катится, а мальчик, уже необратимо мёртвый, хотя кровь ещё и пульсирует в кончиках пальцев, лежит на дороге.
Рассказ кончается тем, что уже пятнадцатый год детская куртка весит на детском стульчике в углу, а Матиас и Берта играют в карты.
После долгих лет родители свыкаются с гибелью своего любимого сына, но счастье, которое подарил им Вовочка, было исковеркано одним нелепым злым случаем.
Бедные родственники
Это рассказ о двух женщинах - Асе и Анне Марковне. Обе женщины приходятся друг другу родственниками, когда-то учились в одном классе, но Людмила Улицкая проводит между ними чёткую границу. Анна Марковна - это зажиточная женщина, к которой вся семья обращается за советом, а Ася - всего лишь бедная родственница, да к тому же ещё и слабоумная. Каждый месяц двадцать первого числа Ася приходила к Анне Марковне для того, чтобы попросить денег, правда, если двадцать первое приходилось на воскресение, то Ася приходила двадцать второго, потому что стеснялась своей бедности и слабоумия.
Как обычно женщины болтали о чем-нибудь. Идиотски хихикая, Ася слушала Анну Марковну, которая рассказывала о том, что происходит в их семье. Потом Ася сочиняла, например, о том, что на рынок привезли китайские термоса, и как она себе купила пару. Анна Марковна снисходительно слушала.
У читателя складывается впечатление, что беседа между женщинами проходит натянуто, как будто чего-то не хватает, и здесь наступает кульминационный момент всего рассказа. Анна Марковна достаёт свои поношенные вещи и каждую отдельно передаёт в руки Аси, причём делает она это с некоторой заносчивостью. После этого Ася, как обычно, получает конверт со сторублёвкой. Ася прощается и уходит, а деньги и вещи, полученные ею от Анны Марковны, она отдаёт полупарализованной старухе.
И Ася Шафран, наша полоумная родственница, сияла»*.
Так заканчивается рассказ «Бедные родственники». По-моему, здесь есть повод задуматься над такими качествами, как доброта и бескорыстность. Обычно те люди, над которыми все смеются, которых никто не уважает, и выделяются своей сердечной добротой. Ася относила деньги больной старухе, только ради одного «спасибо»; она делала это тайно и получала удовольствие оттого, что кому-то нужна.
Бронька
В Москву приезжает женщина с пятнистой периной, двумя подушками и маленькой дочкой Бронькой. К неудовольствию жильцов, её поселяют в комнату в коммунальной квартире, где все обычно держали хлам. Женщину эту зовут Сима, но все называют её просто Симка. Ей нужны какие-нибудь вещи и её отправляют к Анне Марковне, к той самой Анне Марковне - родственнице Аси. Симка рассказывает, что похоронила мужа и сбежала с еврейского поселения на берегах Амура. Анна Марковна готова помогать Симке с вещами, но одновременно намекает, что к чаепитиям её приглашать не собирается.
Двор к Симке быстро привыкает, ценя остроту её языка, но все удивляются ею непомерному тщеславию. Симка готова расхваливать свою половую тряпку, развешивая её при сушке, чуть ли не как соболью шубу, своего покойного мужа - самого лучшего из покойников, даже полное отсутствие зубов в её рту она рассматривала, как интереснейший факт, достойный удивления.
А дочь её – Бронька – тем временем росла. Она не стала красавицей, но красота её как бы подчёркивалась теми неправильностями, несуразностями, из которых она состояла. На лице её постоянно можно было увидеть какое-то обаятельно-сонливое выражение, как будто она только проснулась и пытается вспомнить свой сон.
На школьной фотографии 1947 года Бронька стоит вместе с Ирочкой (внучкой Анны Марковны). Все дети - худые и мелкие, сказывается недавно закончившаяся война. Через два года Броньку отчисляют из школы, так как оказалось, что она беременна и уже чуть ли не на последнем месяце. Симка заперлась в своей каморке, и оттуда весь доносились звуки бьющейся посуды шлепки оплеух, треск мебели и всевозможные ругательства на русском и еврейском -языках. Так как от Броньки не было слышно не одного звука, соседи взломали дверь, облили водой Симку, и вынесли почти бесчувственную Броньку.
У Броньки родился мальчик, а через некоторое время выяснилось, что она опять забеременела. Мать просто взбесилась, она издевалась над девочкой, пытаясь узнать от кого у Броньки дети, но та только молчала. Однажды, когда молодая мама гуляла с малышом, к ней подошла Ирочка, сказала, что у Броньки симпатичный малыш, а больше к ней никто из одноклассников не подходил. Второй мальчик точь в точь походил на первого. Через некоторое время Бронька опять забеременила. Симка устроила грандиозный скандал, по ночам привязывала дочь верёвкой за ногу, как на поводке, к батарее, но, внутренне, она относилась к «беременностям» дочери, как к чему-то привычному. У Броньки родился третий, а затем, незадолго до смерти соседа по коммуналке – местного фотографа, четвёртый ребёнок. На поминках Симка напилась, и высказала Броньке всё, что думает: «Шлюха ты, Бронька, шлюха! Я смолоду одна из-за тебя осталась! Рожай, рожай, не стесняй себя! На восемнадцать-то метров этого гороха во-он сколько уложить можно!»*
Бронька устроилась работать в булочную уборщицой, и кроме зарплаты ей давали хлеба, сколько унесёт. Этим питались её дети, поэтому они росли крепкими, рослыми – один в одного. Вскоре они получили трёхкомнатную квартиру возле Савеловского вокзала, куда все вшестером и переехали...
Ирина Михайловна – та самая Ирочка – полная и немолодая уже женщина ждала своего мужа. Вдруг её окликнула женщина. Она была как будто кем-то знакомым, но уже хорошо забытым. Ирина Михайловна вспомнила, что это была Бронька. Бронька пригласила её ненадолго к себе, где и рассказала о своей жизни. О том, как устроились её дети, о том что с Симкой – её матерью. Но Ирину Михайловну привлекла фотография, на которой Бронька сидела вместе со студентом, но фигура у Броньки была чужая. Тогда хозяйка рассказала гостье свою историю.
Эта фотография была смонтированна Виктором Петровичем Поповым – фотографом, жившим по соседству с ними в одной коммунальной квартире. Бронька рассказывала о том, как приходила к нему за помощью по математике, о том, как он показывал ей свои фотографии, рассказывал о своих родственниках. Она поняла, что любит этого человека, ей нравилась та ненастоящая жизнь, которой жил Виктор Петрович, - жизнь без хамства и лжи, без мещанства и корыстолюбия. Разница в возрасте между ними Броньку совсем не интересовала.
Однажды ночью, когда мать уже спала, Бронька пошла к фотографу, как говорит она сама : «И я победила, Ирочка. Не без труда. Отдать ему надо должное – он сопротивлялся.». Бронька про это никому не рассказывала, потому что боялась, что посадят его за растление несовершеннолетних, она берегла его!
Никто так ничего и не понял, хотя Бронька с детьми у него много времени проводила. Когда она выходила с детьми на прогулку, он всегда садился в кресло и смотрел на них через занавеску. Когда Виктор Павлович умирал, то поблагодарил Броньку за всё и отошёл...
Ирина Михайловна попрощалась и ушла, но по дороге поняла, что, хоть и была она родом из приличной семьи, хоть и было у них всё правильно и пристойно, но не было у них того всеохватывающего чувства, которое пережила Бронька.
Народ избранный
Рассказ про Зинаиду, которая недавно похоронила свою мать.
До смерти матери к ней Марья Игнатьевна приходила, кормила, а потом перестала, потому что захотела взять мамину кофту, а Зина не отдала – хотела как память сохранить, больше эта кофта ей ни для чего бы не пригодилась, потому что была Зина «такой ширины, что в трамвай не влезала»*.
Зинаида имела инвалидность второй группы, хоть и считала она, что все болезни её в ногах, но врачи говорили, что в железах-надпочечниках. Когда её мать помирала, то сказала, чтобы Зина шла к храму, когда деньги кончаться: «Добрые люди помогут твоему убожеству за ради Божьей матери». Так она и сделала.
Никто ей не подал, кроме одной женщины, которая попросила помолится об успокоении Екатерины. Больше никто не подал, поэтому Зина решила уходить, но сначала – зайти в храм: поблагодарить Божью Матерь.
В церкви она поставила свечку возле Казанской и пошла к выходу, но здесь на неё набросились другие нищие. Крича, чтобы она больше сюда не приходила, и ругаясь бранными словами, они бросились на Зину. Зина готова была уже убегать, но ноги у неё подкосились, и она упала. Вдруг она услышала: «У, шакалья стая, рванина ненасытная! Мразь ты, Котова! Двадцать лет стоишь, всё мало набрала! На тот свет заберёшь! А ты куда старый хрен, лезешь, прислуга фашистская! Вставай, что ли!»** Это кричала на попрошаек Катя Рыжая. Она помогла Зине подняться, дала ей три рубля, и сказала, чтобы её здесь больше никто не трогал.
В следующий раз Зина пошла к церкви на Покров, теперь её уже никто не прогонял, и она насобирала почти четыре рубля, но Катю она так и не увидела.
Только на третий раз встретила она Катю, которая увидела её, кивнула и зашла в храм, Зинаида пошла за ней. Катя разговаривала со священником, а затем запела «Верую...». После церкви они пошли к Зине домой, где сели за стол; Катя достала четвертинку водки, и торжественно, но вкрадчиво, сказала, Зинаида правильно сделала, что пришла к церкви, потому что попрошаек и так много, а Зина должна стать настоящей нищенкой! И Катя рассказала свою историю.
Катя училась в техникуме, потом вышла замуж, из-за мужа попала в тюрьму, а когда вернулась, мать не пустила её домой. Решила она переночивать у подруги на даче, но когда проезжала Савеловский вокзал, зашла в церковь. Стояла плакала, потому что очень плохо ей было, потому что «калечная» и некрасивая она – ничего не дал ей Бог, и тут увидела она женщину, у которой не рук, не ног не было. Так Кате её жалко стало, что заплакала она. Тогда Катя поняла, что и настоящие нищие для того и нужны, чтобы посмотрел на них любой и подумал, что хорошо хоть мне больше повезло, так как, по выражению Кати, завистливые все стали: о себе только думают, поэтому народ нищий – избран Богом!
Так Катя дальше и рассказывала, а Зина уже спала, видя во сне свою маму, но ещё молодую, которая звала Зину с собой.
Все свои произведения Улицкая связывает со своим личным жизненным опытом. Например, рассказы из этой серии она считает своим детством. Это, в большинстве своём, то, что она пережила в свои детские годы – время детей, рождённых в конце сороковых начале пятидесятых. Время, когда детей воспитывали на вере в светлое будущее, а взрослые боялись преследований.
Людмила Улицкая вспоминает, что бабушка её очень часто, прежде чем что-либо рассказать ей, подзывала внучку на середину комнаты, потому что боялась того, что соседи могут донести.
Человеческие качества в цикле рассказов «Бедные родственники»
Название «Бедные родственники», как нельзя лучше, передаёт климат в семьях пятидесятых годов.
В то время, как одни строят планы, на будущее, пытаясь как-то обустроить свою жизнь, другие просто любят друг друга, живя одним днём и полностью отдаваясь своей страсти, как это видно на примерах Броньки и Ирочки. Первая познала тайну греха, прошла через унижения, но была счастлива тому, что её любили, что у неё были дети. Вторая же прожила абсолютно правильную жизнь - всё как у всех, но почему-то уходя от Броньки, она понимает, что что-то в своей жизне она пропустила.
Тщеславие Улицкая преподносит нам на примере Симки, которая любит похвалить каждую свою вещь. Для Симки нет в мире тряпки лучше, чем её собственная, нет в мире человека лучше, чем её покойный муж. Она окружает себя стеной самолюбия, но при этом вся её гордость разбивается в одну минуту и превращается в ненависть к своей дочери.
Или Матиас и Берта и их любовь к сыну – вот что проходит красной нитью через рассказ «Счастливые». Разве может быть что-нибудь ещё настолько же прекрасное, чем любовь Берты к Вовочке, которой она сама же и стыдится, и которая окрыляет её, даёт ей новый смысл жизни. Улицкая в рассказе «Счастливые» не пытается поднять каких-нибудь философских вопросов, она лишь пишет о том, как преображается женщина, получая ребёнка, и как легко это счастье разрушить.
Примером для обратных чувств является Зина, которая не хочет отдавать мамину кофточку – единственное, что осталось у неё. Она не может привыкнуть к мысле о том, что мамы уже нет, что дочь осталась одна, но даже во сне она видит матерь.
Множество качеств преподносит читателю Улицкая в своём «пироге» под названием «Бедные родственники». Она пытается стать учительницей для читателя.
Возможно ли появление произведений Улицкой в школьной программе?
На мой взгляд, некоторые из рассказов Улицкой стоит внести в школьную программу, но в старших классах, потому что читать произведения этой писательницы нужно только тогда, когда человек сам в состоянии размышлять над поступками героев. К каждому произведению этого автора нужно подходить критически. Я считаю, здесь недостаточно сказать, плохой рассказ или хороший, нужно пытаться найти все отрицательные и положительные аспекты, чтобы «прочитать» послание, обращённое к читателю.
Разбор текста любого из рассказов Улицкой я не представляю себе – как разделение его на отрицательных и положительных персонажей. В своих произведениях автор использует реальные истории, а в настоящей жизне нет строго выраженного зла. Граница между добром и злом, как правило, размыта. А вот если попытаться представить поведение выбранного персонажа в конкретной ситуации, то могла бы получиться интересная игра, на примере которой можно научиться составлять психологический портрет любого героя, то есть учиться критически относиться к человеку.
В целом, произведения Улицкой оказались бы полезными при использовании в школе, но здесь нужно не количество, а качество, чтобы ученик, прочитав произведение этой писательницы, захотел прочитать ещё что-нибудь. Хорошим толчком для дальнейшего изучения творчества Улицкой смог бы послужить рассказ «Бронька».
Во всей книге Людмилы Улицкой «Весёлые похороны» можно найти что-то интересное для любого читателя, ну а рассказы собранные под названием «Бедные родственники» понравились мне тем, что автор показывает всем те стороны жизни, которые обычно прячут от чужих глаз, и это придаёт им ещё большей пикантности, ещё большего эффекта притягивания. Человек получает ту замочную скважину, через которую можно смотреть в чужой, но такой интересный и увлекательный мир. В произведениях Улицкой нет никаких табу, как нет их и в настоящей жизне, точнее они есть, но здесь они не прикрыты, они поданы читателю, ничем не приукрашенными.
Этим они заинтересовали меня, поэтому при чтении этих рассказов я получил большое удовольствие.
Список использованной литературы:
Людмила Улицкая «Веселые похороны». - М.: Издательство "Вагриус", 1998.
Отшельник, наркоман, сумасшедший философ — как только не называли писателя Виктора Пелевина современники, но продолжали и продолжают зачитываться его фантасмагоричными романами. Просто Пелевин — лучший пародист этой самой современности. Пародии его, конечно, не всем приходятся по вкусу, но он и не для всех пишет. И пока недовольные спорят, загадочный писатель просто разражается своим беззвучным дзенским смехом. Ко дню рождения Пелевина 25 известных цитат из его произведений и интервью. Осторожно, они колючие. Скрытый текст
Человеку не нужно трех сосен, чтобы заблудиться, — ему достаточно двух существительных.
Окончательную правду русскому человеку всегда сообщают матом.
В наше время люди узнают о том, что они думают, по телевизору.
В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему остальному.
Достаточно было спокойно подумать три секунды, чтобы все понять. Вот только где их взять, эти три спокойных секунды? У кого в жизни они есть? Мы не только живем, но и умираем на бегу — и слишком возбуждены собственными фантазиями, чтобы остановиться хоть на миг.
Даже когда люди догадываются, что они просто батарейки матрицы, единственное, что они могут поделать с этой догадкой, это впарить ее самим себе в виде блокбастера...
Слышал ли я хлопок одной ладони? Много раз в детстве, когда мама шлепала меня по попке. Я думаю, что поэтому и стал буддистом.
Я раньше много путешествовал и в какой-то момент вдруг понял, что, куда бы я ни направлялся, на самом деле я перемещаюсь только по одному пространству и это пространство — я сам.
То, для чего нет слова, для 99,99% людей не существует вообще.
О чем вся великая русская классика? Об абсолютной невыносимости российской жизни в любом ее аспекте. И все. Ничего больше там нет. А мир хавает. И просит еще.
Вы, русские, вообще смешные. Потому что все принимаете на свой счет. А на свой счет надо принимать только деньги, остальное — спам.
Смайлик — это визуальный дезодорант. Его обычно ставят, когда юзеру кажется, что от него плохо пахнет. И он хочет гарантированно пахнуть хорошо.
Хочешь быть счастлив в любви — никогда про это не думай.
Но люди все равно занимаются сексом — правда, в последние годы в основном через резиновый мешочек, чтобы ничего не нарушало их одиночества.
То, что кажется иному человеку раем, для другого будет просто нездоровым образом жизни.
Человек привык видеть дьявола везде, кроме зеркала и телевизора.
Собака смотрит на палку, а лев на того, кто ее кинул. Кстати, когда это понимаешь, становится намного легче читать нашу прессу.
Жизнь очень странно устроена. Чтобы вылезти из колодца, надо в него упасть.
Всегда рекламируются не вещи, а простое человеческое счастье. Всегда показывают одинаково счастливых людей, только в разных случаях это счастье вызвано разными приобретениями. Поэтому человек идет в магазин не за вещами, а за этим счастьем, а его там не продают.
Антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России.
Я с детства считал, что отношениям мужчины с женщиной не хватает той доверительной и легкомысленной простоты, которая существует между друзьями, решившими вместе принять на грудь.
Если ты оказался в темноте и видишь хотя бы самый слабый луч света, ты должен идти к нему, вместо того чтобы рассуждать, имеет смысл это делать или нет.
Кому-нибудь другому очень просто рассказать, как надо жить и что делать. Я бы любому все объяснил. И даже показал бы, к каким огням лететь и как. А если то же самое надо делать самому, сидишь на месте или летишь совсем в другую сторону.
Я ПОСТАРАЮСЬ ОБЪЯСНИТЬ, что такое Пустота. Только слушайте очень внимательно. Итак. (Молчит). Вот только что вы ее видели. Вот это она и есть.
Отправлено: 25.11.14 16:44. Заголовок: Алексей Трашков пише..
Алексей Трашков пишет:
цитата:
25 колючих цитат Виктора Пелевина
Как в парилке побывала!! Исчерпывающе... на все случаи жизни - как молитву можно повторять с утра, чтобы не зарываться.
30 метких цитат Салтыкова-Щедрина
Писатель, который видел будущее. Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину в русской литературе отведено особое место, потому что ни один писатель в своих произведениях не критикует, не высмеивает и не обличает действительность так метко и беспощадно. Несмотря на то, что писал он почти два века назад, его сюжеты очень похожи на то, что происходит в России сейчас. Герои настолько точно характеризуют современный мир, что кажется, писатель просто заглянул в будущее и написал о нас.
Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют... Скрытый текст
Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать.
Во всех странах железные дороги для передвижения служат, а у нас сверх того и для воровства.
Когда и какой бюрократ не был убежден, что Россия есть пирог, к которому можно свободно подходить и закусывать?
Российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления.
Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду.
Если на Святой Руси человек начнет удивляться, то он остолбенеет в удивлении, и так до смерти столбом и простоит. Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения.
Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел — и тот весь выпил!
У нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте!
Нет, видно, есть в божьем мире уголки, где все времена — переходные.
— Mon cher, — говаривал Крутицын, — разделите сегодня все поровну, а завтра неравенство все-таки вступит в свои права.
Увы! Не прошло еще четверти часа, а уже мне показалось, что теперь самое настоящее время пить водку.
— Нынче, маменька, и без мужа все равно что с мужем живут. Нынче над предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались — и дело в шляпе. Это у них гражданским браком называется. (...Праздник презервативов!(с))
Для того чтобы воровать с успехом, нужно обладать только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходима, потому что за малую кражу можно попасть под суд.
...Крупными буквами печатались слова совершенно несущественные, а все существенное изображалось самым мелким шрифтом.
Всякому безобразию своё приличие.
...Цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для того, чтобы законодатели не коснели в праздности.
— Барышня спрашивают, для большого или малого декольте им шею мыть?
Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития.
Идиоты вообще очень опасны, и даже не потому, что они непременно злы, а потому, что они чужды всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит им одним.
— Кредит, — толковал он Коле Персианову, — это когда у тебя нет денег... понимаешь? Нет денег, и вдруг — клац! — они есть! — Однако, mon cher, если потребуют уплаты? — картавил Коля. — Чудак! Ты даже такой простой вещи не понимаешь! Надобно платить — ну, и опять кредит! Еще платить — еще кредит! Нынче все государства так живут!
Глупым, в грубом значении этого слова, Струнникова назвать было нельзя, но и умен он был лишь настолько, чтобы, как говорится, сальных свечей не есть и стеклом не утираться.
В болтливости скрывается ложь, а ложь, как известно, есть мать всех пороков.
Один принимает у себя другого и думает: «С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы...», а другой сидит и тоже думает: «С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы...» Представьте себе, что этого «кабы» не существует — какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!
Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пискари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере бесполезные пискари.
В словах «ни в чем не замечен» уже заключается целая репутация, которая никак не позволит человеку бесследно погрузиться в пучину абсолютной безвестности.
Многие склонны путать два понятия: «Отечество» и «Ваше превосходительство».
Страшно, когда человек говорит и не знаешь, зачем он говорит, что говорит и кончит ли когда-нибудь.
Талант сам по себе бесцветен и приобретает окраску только в применении.
Чёртово колесо I — Усаживайся, не бойся. Тут очень весело. — Чем же весело? — Ощущение веселое. — Да чем же веселое? — А вот как закрутится колесо, да как дернет тебя с колеса, да как швырнет о барьер, так глаза в лоб выскочут! Очень смешно. Это — разговор на «Чертовом колесе»... Несколько лет тому назад компания ловких предпринимателей устроила в Петербурге «Луна-Парк». Я любил хаживать туда по причине несколько пикантной; в «Луна-Парке» я находил для своей коллекции дураков такие чудесные махровые экземпляры и в таком изобилии, как нигде в другом месте. Вообще «Луна-Парк» — это рай для дураков: все сделано для того, чтобы дураку было весело... Скрытый текст
Подойдет он к выпуклому зеркалу, увидит трехаршинные ноги, будто выходящие прямо из груди, увидит вытянутое в аршин лицо — и засмеется дурак, как ребенок: сядет в «Веселую бочку», да как столкнут его вниз, да как почнет бочка стукаться боками о вертикально воткнутые по дороге бревна, да как станет дурака трясти, как дробинку в детской погремушке, круша ребра и ушибая ноги — тут-то и поймет дурак, что есть еще беззаботное веселье на свете; что это настоящая его, дуракова, тихая пристань. Впрочем, она не особенно тихая, эта пристань. Потому что «Веселая кухня» заключалась в том, что на расстоянии нескольких аршин от барьера на полках были расставлены бракованные тарелки, блюда, бутылки и стаканы, в которые дурак имеет право метать деревянными шарами, купив это завидное право и привилегию за рубль серебра. И прибыли-то дураку никакой не было — ни приза за разбитие тарелок ему не давали, ни одобрения зрителей он не получал, потому что раскокать блюдо на трехаршинном расстоянии было легче легкого — а вот поди ж ты — излюбленное это было дурацкое удовольствие — сокрушать десятки тарелок и бутылок... А из «Веселой Кухни», разгорячив свою пылкую кровь — направлялся дурак для охлаждения прямехонько в «Таинственный Замок»... Это было помещение, входя в которое, вы должны были приготовиться ко всему: бредете ли вы по абсолютно темным узким коридорам, а вам тут и привидения, натертые фосфором, являются, и заушает вас невидимая рука, и скатываетесь вы по какой-то трубе вниз на какие-то мягкие мешки, а главное, когда вы, радостный, выходите, наконец, в залитый светом воздушный мостик, открытый глазам толпящейся внизу публики,— снизу дунет на вас таким ураганным ветром, что если вы мужчина, пальто ваше взвивается выше к голове, как два крыла, шляпа бешено взлетает кверху, а если вы дама, то вся гривуазно настроенная публика ознакомится не только с цветом ваших подвязок, но и со многим другим, чему место не в политическом фельетоне, а на самой лучшей, крепкой, круто замешенной эротической странице специалиста по этим делам Михайлы Арцыбашева. Вот что такое «Луна-Парк»,— рай для дураков, ад для среднего, случайно забредшего туда человека, и — широкое необозримое поле научных наблюдений для вдумчивого человека, изучающего русского дурака в его нормальной, привычной и самой удобной обстановке.
II Приглядываюсь я к русской очередной революции, приглядываюсь и — ой как много разительно схожего в ней с «Луна-Парком» — даже жутко от целого ряда поразительно точных аналогий... Все новое, революционное, по-большевистски радикальное строительство жизни, все разрушение старого, якобы отжившего — ведь это же «Веселая Кухня»! Вот тебе на полках расставлены старый суд, старые финансы, церковь, искусство, пресса, театр, народное просвещение — какая пышная выставка! И вот подходит к барьеру дурак, выбирает из корзины в левую руку побольше деревянных шаров, берет в правую один шар, вот размахнулся — трах! Вдребезги правосудие. Трах! — в кусочки финансы. Бац! — и уже нет искусства, и только остается на месте какой-то жалкий покосившийся пролеткультский огрызок. А дурак уже разгорячился, уже пришел в азарт — благо шаров в руках много — и вот летит с полки разбитая церковь, трещит народное просвещение, гудит и стонет торговля. Любо дураку, а кругом собрались, столпились посторонние зрители — французы, англичане, немцы и только знай посмеиваются над веселым дураком, а немец еще и подзуживает: — Ай, ловкий! Ну, и голова же! А ну, шваркни еще по университету. А долбани-ка в промышленность!.. Горяч русский дурак — ох, как горяч... Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой наукой, зато теперь все смотрят на дурака! Зато теперь он центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто.
III А кто это там поехал вниз в «Веселой бочке», стукаясь боками о сотни торчащих труб, теряя шляпу, круша ребра и ломая коленные чашечки? Ба! Это русский человек с семьей путешествует в наше веселое революционное время из Чернигова в Воронеж. Бац о тумбу — из вагона ребенок вылетел, бац о другую — самого петлюровцы выбросили, трах о третью — махновцы чемодан отняли. А это кто стоит перед кривым зеркалом и корчится не то от смеха, не то от слез, сам себя не узнавая... А это, видите, доверчивый человек подошел к непримиримой чужепартийной газете, и она его «отразила». А этот «Таинственный Замок» — где вас ведут по темным, как ночь, извилинам, где пугают вас, толкают, калечат и кажут вам разных леденящих душу своим видом чудовищ — не чрезвычайка ли это — самое яркое порождение Третьего Интернационала — потому что все интернационально сгруппировались там: и латыши, и русские, и евреи, и китайцы — палачи всех стран, соединяйтесь!..
IV Но самое замечательное, самое одуряюще схожее — это «Чертово колесо»! Вот вам февральская революция — начало ее, когда колесо еще не закрутилось... Посредине его, в самом центре стоит самый замечательный «дурак» современности — Александр Керенский, и кричит он зычным митинговым голосом: — Пожалуйте, товарищи! Делайте игру. Сейчас закрутим. Милюков! Садись, не бойся. Тут весело. — Чем же весело? — Ощущение веселое... — А вот как закружит, да как начнет всех швырять к барьеру... Впрочем, ты садись в самый центр около меня — тогда удержишься... И ты, Гучков, садись — не бойся... Славно закрутим... Ну... все сели? Давай ход! Поехала! Поехала. Несколько оборотов «Чертова Колеса» — и вот уже ползет, с выпученными глазами, тщетно стараясь удержаться за соседа,— Павел Милюков. Взззз! — свистит раскрученное колесо, быстро скользит по отполированной предыдущими «опытами» поверхности Милюков — трах и больно стукается о барьер бедняга, вышвырнутый из центра непреодолимой центробежной силой. А вот и Гучков пополз вслед за ним, уцепясь за рукав Скобелева... Отталкивает его Скобелев, но поздно... Утеряна мертвая точка, и оба разлетаются, как пушинки от урагана. — А! — радостно кричит Церетели, уцепясь за ногу Керенского.— Дэржись крепче, как я. Самые левые и самые правые летят, а мы — центр, удэржимся... Куда там! Уже оторвался и скользит Церетели, за ним Чхеидзе — эк их куда выкинуло — к самому барьеру, «на сей погибельный Капказ порасшвыривало». Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре — кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению... Любо молодому главковерху. Но вот у ног его заклубился бесформенный комок из трех голов и шести ног, называемый в просторечии — Гоцлибердан — уцепился комок за Керенского, обвился вокруг его ноги, жалобно закричал главковерх, сдвинулся на вершок влево — но... для «Чертова колеса» достаточно и этого!.. Заскрипела полированная поверхность, и летит начальник или по-нынешнему «комиссар» «Чертова колеса» вверх тормашками не только к барьеру, а даже за барьер беднягу выкинуло, и грянулся он где-то не то в Лондоне, не то в Париже. Расшвыряло; всех расшвыряло по барьеру «Чертово колесо», и постепенно замедляется его ход, и почти останавливается оно, а тут уже — глядь! — налезла на полированный круг новая веселая компания — и кричит новый «комиссар» «Чертова колеса» — Троцкий: — К нам, товарищи! Ближе! Те дураки не удержались, но мы-то удержимся! Ходу! Крути, валяй! Поехала!! — Взззз!.. А мы сейчас стоим кругом и смотрим: кто первый поползет окорачь по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться, и кого на какой барьер вышвырнет. Ах, поймать бы! N.B. ...... а тут уже — глядь! — налезла на полированный круг новая веселая компания — и кричит новый «комиссар» «Чертова колеса» — ............mrX:
Отправлено: 07.04.15 09:29. Заголовок: Небольшой отрывок из..
Небольшой отрывок из Лема "Высокий замок" Кстати, повесть "Высокий замок" немножко автобиографическая, немножко филосовская, и никак не фантастическая. Читал очень давно, еще школьником, а было это больше 45 лет тому назад. Всю повесть почти не помню, но вот этот отрывок запомнился, прочтете - поймете, почему. Отрывок совсем небольшой, почему под кат не прячу.
Станислав Лем
Отрвыок из повести "Высокий замок"
...приключение на Выставке абстрактной скульптуры. Центральную часть экспозиции занимали идоло- образные и кренделевато-дырявые антиторсы и антискульптуры, на стенах же висели коллажи (а разве нельзя их назвать попросту аппликациями?) различного формата и происхождения. Проходя мимо натяну- тых на станки абсолютно девственных полотен, лишь в двух-трех точках подпертых с обратной стороны колышками, геометрически оттопыривающими простынную белизну, минуя оправленные в рамы грязно-серо- зеленовато-дерюжные конгломераты, в которых наблюдательный глаз мог только вблизи обнаружить генеа- логию материала, отождествляя отдельные их элементы с остатками каких-то сеток, застывших под слоем мастики или клея, металлическими стружками, пружинными пластинами, я в один из моментов остановился перед очередным экспонатом. Он был вполне спокойным, словно его создатель обуздал уже предваритель- ные свои намерения, натянув сдерживающие вожжи; у этого произведения было что-то вроде прямоугольной рамы, изготовленной из листового железа; примерно в двух пятых от нижнего края, то есть в пропорции золотого сечения, его пересекала неряшливо прикрепленная планка, что-то вроде засова, а над этой основной линией простиралось пустое пространство старой, чуть ли не заплесневевшей жести с тремя почти симметричными отверстиями посредине; пробитые насквозь, они зияли пустотой, окруженные каждое чем-то вроде темно-сизого ободка. Воистину ослепшие звезды, дыры, оставшиеся на месте выбитых солнц! Подумал я и о той совершенной технике, которую применил художник, чтобы так естественно опылить отвер- стия бледнеющим к краю ореолом, постепенно уходящей в небытие пепельностью, об искусстве, с каким он прокалил поверхность металла, ибо она одновременно была оплавлена и местами шершаво-узловата от дей- ствия пламени; я начал искать табличку с названием произведения и именем автора, но ее не оказалось; и неожиданно, заморгав глазами, я сообразил, что произошло недоразумение. Выставка размещалась в боль- шом подвале с красивым сводчатым потолком, экспонаты висели на неоштукатуренных стенах, и, как обычно в подобном месте, тут и там в кирпичные ниши были вмазаны дверцы дымоходов, Я стоял как раз перед такой заслонкой, проржавевшей и снабженной разболтавшимся засовом. Эстетическое зарево, полыхавшее перед моими алчущими глазами из этой вьюшки, тут же сникло, угасая, а сама она, разоблаченная, неожи- данно поскромнее, превратилась в банальную жестянку каминного дымохода; я же, оконфуженный, быстро отошел от этого места, чтобы уже перед подлинным произведением искусства вновь погрузиться в соответ- ствующее состояние, то есть подстроить дух к требованиям абстрактного творчества.
погрузиться в соответ- ствующее состояние, то есть подстроить дух к требованиям абстрактного творчества.
Машина Трурля. (1964) ___________________________________________
МАШИНА ТРУРЛЯ Конструктор Трурль построил однажды мыслящую машину - восьмиэтажную; окончив самую важную работу, он покрыл машину белым лаком, наугольники покрасил в лиловый цвет, пригляделся потом издали и добавил еще небольшой узорчик на фасаде, а там, где можно было вообразить лоб машины, провел тонкую оранжевую черточку и, очень довольный собой, небрежно посвистывая, задал порядка ради сакраментальный вопрос: сколько будет дважды два? Машина заработала. Вначале загорелись лампы, засветились контуры, зашумели токи, как потоки, запели сцепления, потом накалились катушки, завертелось в ней все, загрохотало, затарахтело, и такой шум пошел по всей равнине, что подумал Трурль: "Надо будет приделать к ней специальный глушитель мыслительный".Скрытый текст
А машина тем временем все работала так, будто пришлось ей решать самые трудные проблемы во всем Космосе; земля дрожала, песок от вибрации уходил из-под ног, предохранители вылетали, словно пробки от шампанского, а реле прямо надрывались от натуги. Наконец, когда Трурлю порядком уже надоела вся эта суматоха, машина резко остановилась и произнесла громовым голосом: - СЕМЬ! - Ну, ну, моя дорогая! - небрежно сказал Трурль. - Ничего подобного, дважды два - четыре, будь добра, исправься! Сколько будет два плюс два? - СЕМЬ! - ответила машина немедля. Волей-неволей Трурль, вздохнув, надел рабочий халат, который уж снял было, засучил повыше рукава, открыл нижнюю дверцу и влез внутрь. Не выходил он оттуда долго, слышно было, как бьет он там молотом, как откручивает что-то, сваривает, паяет, как, гремя по железным ступенькам, взбегает то на шестой, то на восьмой этаж и мигом мчится вниз. Включил он ток - внутри все так и зашипело, и у разрядников усы фиолетовые выросли. Бился он два часа, пока не вылез на свежий воздух, закопченный весь, но довольный; сложил свой инструмент, бросил халат наземь, вытер лицо и руки и уж на прощанье, просто спокойствия ради, спросил: - Так сколько же будет два плюс два? - СЕМЬ! - ответила машина. Трурль ужасно выругался, но делать было нечего - вновь принялся ковыряться в машине: чинил, соединял, перепаивал, переставлял, а когда и в третий раз узнал, что два плюс два равняется семи, сел в отчаянии на подножку машины и сидел так, пока не пришел Клапауций. Спросил Клапауций Трурля, что это случилось, почему он выглядит так, будто с похорон вернулся, - тут Трурль и поведал ему о своем горе. Клапауций самолично два раза лазил внутрь машины, пробовал отрегулировать то, другое, спрашивал ее, сколько будет два плюс один, машина ответила, что шесть; а один плюс один, по ее мнению, равнялось нулю. Почесал Клапауций затылок, откашлялся и сказал: - Дружище, ничего не попишешь, надо смотреть правде в глаза. Ты сделал не ту машину, какую хотел. Но всякое отрицательное явление имеет положительную сторону, и, к примеру, эта машина тоже. - Интересно - какую же? - проговорил Трурль и пнул свое детище. - Прекрати, - сказала машина. - Вот видишь, она впечатлительна. Да... так что я хотел сказать? Это, вне сомнения, машина глупая, но глупость ее не то что обычная, так сказать, рядовая глупость. Это, насколько я разбираюсь - а ведь я, как тебе известно, знаменитый специалист, - самая глупая мыслящая машина в мире, ну, а это уж не фунт изюму! Сделать такую машину преднамеренно было бы нелегко - думаю, что это никому бы не удалось. Ибо она не только глупа, но и упряма как пень, то есть у нее имеется характер; впрочем, такой, как у идиотов - они большей частью дико упрямы. - На черта мне такая машина?! - сказал Трурль и опять пнул ее. - Я тебе сказала - прекрати! - заявила машина. - Ну вот уже серьезное предостережение, - сухо прокомментировал Клапауций. - Ты видишь, она не только впечатлительна, тупа и упряма, но еще и обидчива, с такими свойствами можно многого добиться, хо-хо, уж я тебе говорю. - Хорошо, но что, собственно, мне с ней делать? - спросил Трурль. - О, сразу мне трудно на это ответить. Ты можешь, например, устроить платную выставку, чтобы всякий, кто захочет, мог посмотреть самую глупую в мире мыслящую машину; сколько у нее - восемь этажей? Скажу тебе, такого огромного кретина еще никто не видывал. Такая выставка не только покроет твои расходы, но еще... - Оставь меня в покое, не буду я устраивать никакой выставки! - ответил Трурль, встал и, не удержавшись, пнул машину в третий раз. - Я заявляю тебе третье серьезное предостережение, - сказала машина. - Ну и что? - крикнул разозленный ее величественным тоном Трурль. - Ты... ты... - Тут он не нашел слов и только пнул ее несколько раз, визжа: - Ты только на то и годишься, чтобы тебя пинать, понятно? - Ты оскорбил меня в четвертый, пятый, шестой и восьмой раз, - проговорила машина, - и поэтому я больше не буду считать. Отказываюсь отвечать на вопросы, относящиеся к задачам из области математики. - Она отказывается! Смотрите на нее! - кипятился задетый за живое Трурль. - После шестерки у нее идет восьмерка, заметь-ка, Клапауций, не семь, а восемь! И у нее хватает наглости заявлять, что она отказывается ВОТ ТАК решать математические задачи! Вот тебе, вот тебе, вот тебе! Может, еще добавить? В ответ на это машина затряслась, загрохотала и молча, напрягая все силы, начала вылезать из фундамента. Фундамент был глубокий, все опоры она погнула, но в конце концов выкарабкалась из ямы, оставив там лишь развороченный железобетон, из которого торчала арматура, и двинулась, как шагающая крепость, на Клапауция и Трурля. Трурль прямо остолбенел от изумления и даже не пытался спрятаться от машины, которая явно собиралась раздавить его. Более хладнокровный Клапауций дернул его за руку, потащил за собой, и они отбежали довольно далеко. Но, оглянувшись, увидели, что машина, словно качающаяся башня, шла медленно, при каждом шаге проваливалась чуть не до второго этажа, однако упорно, неутомимо выбиралась из песка и двигалась прямо на них. - Ну, такого еще не бывало! - сказал Трурль, у которого дух перехватило от удивления. - Машина взбунтовалась! Что же теперь делать? - Ждать и наблюдать, - ответил благоразумный Клапауций. - Может, что- нибудь прояснится. Пока ничто не предвещало этого. Машина, выбравшись на твердую почву, двинулась быстрее. Внутри у нее свистело, шипело и побрякивало. - Сейчас у нее распаяется управление и программник, - пробурчал Трурль. - Тогда она остановится. - Нет, - ответил Клапауций, - это исключительный случай. Она так глупа, что даже остановка всего распределительного устройства не причинит ей вреда. Берегись, она... Бежим!!! Машина явно разгонялась, чтобы растоптать их. Они мчались во весь дух, слыша за спиной ее ритмичный, страшный топот. Так они и бежали - что ж им еще оставалось делать? Пытались было вернуться в родную округу, но машина помешала этому: обойдя с фланга, заставила их свернуть с намеченного пути и неумолимо гнала во все более пустынный край. Постепенно из стелющегося тумана начали выступать угрюмые, скалистые горы; Трурль, тяжело дыша, крикнул Клапауцию: - Послушай! Бежим в какое-нибудь узкое ущелье... куда она не сможет пройти... проклятая... а?! - Лучше бежать... прямо, - пропыхтел Клапауций. - Недалеко тут есть городок... забыл, как называется... в общем, мы там... уф!!, найдем убежище... Они побежали прямо и вскоре увидели первые домики. В эту пору дня улицы были почти безлюдны. Они уже пробежали немалое расстояние, не встретив ни единой живой души, когда услыхали ужасающий грохот, будто на городок обрушилась каменная лавина, и поняли, что преследующая их машина добралась до городка. Трурль оглянулся и прямо застонал. - О силы небесные! Посмотри, Клапауций, она разрушает дома! Машина и вправду упорно гналась за ними и шагала прямо по домам, словно стальная гора, оставляя за собой кирпичные руины, над которыми клубились белые облака известковой пыли. Раздались ужасные крики засыпанных, на улицах стало полно народу. Трурль же и Клапауций бежали, еле дыша, все вперед, пока не достигли большого здания ратуши, и сбежали вниз по лестнице в глубокий подвал. - Ну, здесь она нас не достанет, даже если всю эту ратушу нам на голову свалит! - прохрипел Клапауций. - Но черт же меня дернул нанести тебе сегодня визит... Поинтересовался, как идет у тебя работа, и вот на тебе - узнал... - Тише, - ответил Трурль. - Сюда кто-то идет. Действительно, дверь отворилась и в подземелье - вошли сам бургомистр и несколько советников. Трурлю было стыдно рассказывать, как случилась эта необычайная и ужасная история, и. его выручил Клапауций. Бургомистр молча слушал. Вдруг стены дрогнули, ходуном заходила земля и в глубокий подвал донесся протяжный грохот падающих стен. - Она уже здесь? - крикнул Трурль. - Да, - ответил бургомистр. - И требует, чтобы мы вас выдали, в противном случае она разрушит весь город... И тут же они услыхали откуда-то сверху стальное гнусавое гоготание: - Где-то здесь Трурль... я чую Трурля... - Но ведь вы же нас не выдадите? - дрожащим голосом спросил тот, выдачи которого так настойчиво требовала машина. - Тот из вас, которого зовут Трурль, должен отсюда выйти. Второй может остаться, поскольку его выдача не является необходимым условием... - Но сжальтесь! - Мы бессильны, - сказал бургомистр. - Да если б ты и остался, Трурль, тебе пришлось бы отвечать за ущерб, причиненный городу и его жителям, ибо это из-за тебя машина разрушила шестнадцать домов и погребла под их развалинами многих наших горожан. Лишь то, что ты находишься пред лицом смерти, позволяет мне отпустить тебя. Иди и не возвращайся. Трурль глянул на советников и, прочтя на их лицах свой приговор, медленно направился к выходу. - Подожди! Я с тобой! - импульсивно воскликнул Клапауций. - Ты? - проговорил Трурль со слабой надеждой а голосе. - Нет... - сказал он, помолчав. - Останься, так будет лучше... Зачем тебе бесполезно гибнуть? - Идиотизм! - энергично воскликнул Клапауций. - Что ж это, с какой стати нам погибать, неужели по прихоти этой железной кретинки? Тоже мне! Этого мало, чтобы стереть с лица земли двух величайших конструкторов! Идем, мой Трурль! Смелее! Воодушевленный этими словами, Трурль побежал по лестнице за Клапауцием. На рыночной площади не было ни души. Средь клубящейся пыли, из которой проступали скелеты разрушенных домов, стояла, выпуская облака пара, машина, намного выше ратуши, вся измазанная кирпичной кровью стен и белой пылью. - Осторожнее! - прошептал Клапауций. - Она нас не видит. Бежим по этой улочке налево, потом направо, а там напрямик. Невдалеке начинаются горы. Там мы спрячемся и придумаем что-нибудь такое, чтобы раз навсегда отбить у нее охоту... Бежим! - крикнул он, ибо в этот миг машина заметила их и бросилась вслед, так что земля дрогнула.
Отправлено: 07.04.15 14:38. Заголовок: Для общего концепту..
Для общего концептуального представления...
Как уцелела Вселенная (Сказки роботов, 1964). История про изобретенную Трурлем «машину, которая может делать всё на букву Н». Клапауций, желая проверить эту машину, приказал сделать «ничто», что чуть не привело к исчезновению Вселенной...
Машина Трурля (Сказки роботов, 1964). - Рассказ про другое изобретение Трурля — восьмиэтажную машину, которая по недосмотру оказалась глупой и упрямой, что привело к конфликту с последующими жертвами и разрушениями.
Крепкая взбучка (Сказки роботов, 1964). Рассказ про то, как Трурль и Клапауций хотели друг друга перехитрить при помощи «машины для исполнения желаний». В результате Клапауций крепко побил Трурля (не то настоящего, не то двойника).
Семь путешествий Трурля и Клапауция (Кибериада, 1965)
Путешествие первое, или Ловушка Гарганциана. Трурль и Клапауций оказываются на планете, где находятся два враждующих королевства. Каждый из них отправляется в отдельное государство, предлагая королю свои услуги. Предварительно друзья договариваются применить «метод Гарганциана» — каждый стремится объединить армию в один организм, в одно сознание. В результате формируются два коллективных разума — две враждующие армии, которые отказываются воевать между собой и готовы всё решить мирно, что приводит монархов в ярость и недоумение.
Путешествие первое А, или Электрувер Трурля. История про машину для сочинения стихов (Электрувер), изобретенную Трурлем, которая принесла своему создателю не столько славу, сколько неприятности.
Путешествие второе, или Какую услугу оказали Трурль и Клапауций царю Жестокусу. Скрытый текст
Трурль и Клапауций пишут объявление (ненужными звездами в космосе) о том, что ищут достойную работу. По этому объявлению обращается посланник царя Жестокуса. Он заманивает друзей во владения царя, где им предлагается сделать чудовище для царской охоты. Игра со стороны Жестокуса ведется нечестно, но друзья с честью выходят из безвыигрышной ситуации, создав необычное превращающееся чудовище.
Путешествие третье, или Вероятностные драконы. Трурль и Клапауций создают теорию, которая объясняет появления и поведения драконов, а также разрабатывают научно обоснованные способы борьбы с драконами, основанные на этой теории. Трурль решает испытать эту теорию в действии и пропадает…
Путешествие четвёртое, или О том, как Трурль женотрон применил, желая королевича Пантарктика от томления любовного избавить, и как потом к детомёту прибегнуть пришлось.
Путешествие пятое, или О шалостях короля Балериона., или О шалостях короля Балериона. Король Балерион — большой любитель игр, шарад и ребусов. Трурль и Клапауций предлагают королю устройство для перемещения личности из одного тела в другое. Король тут же применяет его для игры в прятки и меняется телом с Трурлем. Начинаются приключения с переселениями личностей…
Путешествие пятое А, или Консультация Трурля. История про гордый народ сталеглазых, на которых напало ОНО (страшное со всех сторон чудовище). Трурль помогает прогнать это чудовище при помощи бюрократии
Путешествие шестое, или Как Трурль и Клапауций Демона Второго Рода создали, дабы разбойника Мордона одолеть. Трурль и Клапауций попадают в плен к разбойнику Мордону, который убежден, что самое ценное — это информация. Друзья в качестве выкупа создают Демона Второго Рода, который из теплового движения атомов извлекает правдивую информацию. Мордон тонет в этой информации.
Путешествие седьмое, или Как Трурля собственное совершенство к беде привело. Сказка о трёх машинах-рассказчицах короля Гениалона (Кибериада, 1965).Сказка о трёх машинах-рассказчицах короля Гениалона. Король Гениалон заказывает Трурлю три машины, рассказывающие различные истории. Тот выполняет заказ. Далее эти машины по очереди рассказывают разные поучительные истории из жизни Трурля (про множественников, про царя Душидава, про Дылдака Самосына), Клапауция (про философа Хлориана Теоретия Ляпостола) и других жителей их вселенной. Гонорара Трурль не получает, так как, по словам короля, «никакие богатства не будут достаточной наградой за твой труд».
Из сочинения цифротикон, или О девиациях, суперфиксациях и аберрациях сердечных (Кибериада, 1965).
О королевиче Ферриции и королевне Кристалле.
Альтруизин, или Правдивое повествование о том, как отшельник Добриций космос пожелал осчастливить и что из этого вышло (Охота, 1965). Клапауций ищет и находит существ, находящихся «на наивысшей стадии развития» («энэсэрцев») и пытается задать им вопросы о счастье, однако ответа не получает. Затем он знакомится с отшельником Добрицием, и они создают машину, в которой моделируют «энэсэрцев» и задают им те же вопросы. Энэсэрец рассказывает им о неудачных попытках осчастливить планеты, а затем — о препарате альтруизине.
Собысчас/Блаженный (Бессонница, 1971).
Воспитание Цифруши (Маска, 1976).
Рассказ первого размороженца.
Рассказ второго размороженца.
Повторение (Повторение, 1979).
...ну, в общем, - не пропадайте!!! (Если чего напутала - поправте. А своевременность этого чтива - очевидна. )
Отправлено: 07.04.15 22:18. Заголовок: Мне где-то во второй..
Мне где-то во второй половине 60-х случилось приобрести "Кибериаду и Непобедимый" Станислава Лема. История с кибернетическим ,стихотворцем называлась Электрибальдом Трурля...
Но вот другое интересно: примерн в те же годы вышли в свет две книжки "Физики шутят" и "Физики продолжают шутить". В одной из них, вот только не помню, в которой именно, были стихи, сочиненные ЭВМ, кажется, американской, кажется, в 1963 году.... Компьютеров в привычном нам виде еще не было, а ЭВМ такого уровня должна была занимать машинный зал (я не программист, но мне, когда я попал на работу в ВЦ, еще довелось застать вывод информации на перфокарты и перфоленты, и на магнитные ленты. И на диски, примерно около 40 см в диаметре). Что же касается стихотворения, я его постараюсь воспроизвести по памяти в разделе "Поэзия"
Отправлено: 08.04.15 13:29. Заголовок: Несколько восхитител..
Несколько восхитительных цитат из Милорада Павича
"Внутрення сторона ветра" ...грамотный смотрит в книгу, ученый смотрит на мудрого, а мудрый смотрит или в небо, или под юбку, что может и неграмотный...
"Ящик для письменных принадлежностей" К такому блюду хорошо подать бокал белого вина, которое на мгновение оказалось во рту женщины (и моя отсебятина: разумеется, восхитительно красивой женщины)
"Звездная мантия" На расстоянии человеческого голоса от Голубацкой крепости, вниз по течению, есть на Дунае теплый источник. За упокой чьей-то души здесь устроен питьевой фонтанчик. Трубка фонтанчика, сделанная в форме мужского члена, выбрасывает вверх струйку теплой воды. Золотистая верхняя часть всегда мокрого фонтанчика, отполированная прикосновениями многих жаждущих губ, сияет на солнце. А в те ночи, когда нет лунного света, женщины, страдающие бесплодием, тайком пробираются к нему, чтобы воспользоваться теплой водой как целебным средством, но принимают ее не в рот...
Отправлено: 26.04.15 19:35. Заголовок: Вот раньше были пис..
Вот раньше были писатели АВТОР Борис Акунин, писатель
Вы, наверное, читали в детстве или не в детстве повесть «Зеленый фургон», а если не читали, то наверняка смотрели какую-нибудь из экранизаций (их было две). Кто знаком с удивительной судьбой автора повести Александра Козачинского – можете дальше этот текст пропустить, ничего нового я вам не сообщу. А я вот только сейчас, роясь в фактуре 20-х годов, штудируя газетные отчеты «Из зала суда», узнал, что это был за человек. Скрытый текст
«Зеленый фургон» — приключенческая повесть, которая нахально начинается длиннющим описанием природы. Это обычно признак или неопытности, или редкостной уверенности в себе. В данном случае — второе, хотя непонятно, откуда уверенность взялась, ведь это первая и последняя повесть автора. А нарратор (рассказчик) он был сочный и точный, – как сказал поэт, «с жемчужиной на языке». Стиль у него такой:
Ничего нет легче, чем убедить человека заняться сочинительством. Как некогда в каждом кроманьонце жил художник, так в каждом современном человеке дремлет писатель. Когда человек начинает скучать, достаточно легкого толчка, чтобы писатель вырвался наружу.
В двадцатые и тридцатые годы у нас в стране было много ярких и самобытных литераторов. Потом, в сороковые-семидесятые, большинство уцелевших стали серыми, предсказуемыми и морально устойчивыми. Союз писателей, Переделкино и поликлиника Литфонда сгубили их. А пока страна была молода, писатели в ней жили задорные, занятные и через одного – с поразительными биографиями. Богатыри, не мы. Лихая им досталась доля, немногие вернулись с поля...
Александр Козачинский, разумеется, вырос в Одессе – этот город-энерджайзер тогда выплеснул в литературу и искусство целый гейзер талантливых людей. Даже для экзотической Одессы происхождение Козачинского было причудливым: отец - околоточный надзиратель (потом этот факт придется тщательно скрывать), мать — крещеная еврейка. Тот еще коктейль. Уже в гимназии Саша стал городской знаменитостью, потому что был вратарем футбольной команды «Черное море», предшественницы будущего «Черноморца». (Одесса, чтоб вы уже знали, – колыбель отечественного футбола. Первый клуб там появился еще в 1878 году). Во время гражданской войны в Одессе происходило столько всего интересного, что заканчивать учебу бойкий юноша не стал. Сначала в нем взыграли отцовские гены, и он шестнадцатилетним поступил в милицию. Успешно ловил бандитов, так что вскоре (в семнадцать лет!) стал начальником районного уголовного розыска. «Ему было всего лет восемнадцать, но в те времена людей можно было удивить чем угодно, только не молодостью», — говорится в повести. Не удержусь, дерну оттуда еще одну замечательную цитату:
…Обычно достоверно было известно только положение трупа относительно стран света: лежит он, например, головой к юго-востоку, а ногами к северо-западу или как-нибудь иначе. Но талант нового начальника проявлял себя с наибольшей силой именно там, где ничего не было известно. Несмотря на однообразие обстоятельств и мотивов преступлений -— все это были крестьяне, убитые на дороге из-за пуда муки, кожуха и пары тощих коней, -— догадки и предположения, вводимые им в акты, отличались бесконечным разнообразием. В одном и том же акте иногда содержалось несколько версий относительно виновников и мотивов убийства, и каждая из этих версий была разработана настолько блестяще, что следствие заходило в тупик, так как ни одной из них нельзя было отдать предпочтения. В глазах начальства эти акты создали ему репутацию агента необыкновенной проницательности. В уезде от него ожидали многого. Успехи нового начальника в этой области были тем более поразительны, что до приезда в деревню он никогда не видел покойников. В семье его считали юношей чрезмерно впечатлительным и поэтому всегда старались отстранить от похорон. Но что были корректные, расфранченные городские покойники по сравнению с этими степными трупами!
Однако юный Саша не умел ладить с начальством, и через некоторое время у него начались серьезные служебные неприятности. Тогда он легко переместился «по ту сторону закона": оказался одним из предводителей немаленькой банды налетчиков. В основном они похищали продовольствие, главную ценность тех голодных времен, но при случае промышляли и вооруженным грабежом. Какое-то время налетчики разъезжали на зеленом фургоне, который впоследствии перекочевал в знаменитую повесть, более или менее автобиографическую.
Сам Козачинский там выведен под кличкой Красавчик (он действительно был красив, хоть совсем не похож на актера Соловьева).
Шайка куролесила в окрестностях Одессы довольно долго, но в конце концов, в 1922 году, Козачинский, выданный сообщником, угодил в засаду. Среди агентов, производивших арест, был другой недавний школяр, учившийся в соседней гимназии – Евгений Катаев, будущий соавтор «Двенадцати стульев», который в повести фигурирует как милиционер Володя.
В реальности всё было не такой уж веселой игрой в казаки-разбойники, здесь автор многое присочинил, но общая канва событий совпадает. Козачинского судили и вместе с еще пятью самыми опасными бандитами приговорили к расстрелу. Но времена были интересные. Участь подсудимых решало их социальное происхождение и наличие «контрреволюционности» в составе преступления. Про отца-полицейского, к тому времени уже умершего, трибунал не узнал, а в грабежах ничего политического обнаружено не было. И расстрел заменили десятилетним сроком. В заключении Козачинский от скуки стал выпускать газету «Жизнь заключенного» и на этом поприще вновь, как с футболом, скоро стал местной знаменитостью. По-видимому, он относился к тому редкому и интересному разряду одаренных людей, у которых блестяще получается всё, за что бы они ни брались, но которым скоро надоедает заниматься одним и тем же. Известно, что Эдуард Багрицкий даже водил своих друзей, московских поэтов Михаила Светлова и Михаила Голодного, посмотреть на одесского журналиста-заключенного. Сидел Козачинский всего два года, после чего вышел по амнистии. Евгений Катаев (уже ставший Евгением Петровым), с которым они подружились, вытащил способного парня в Москву, в газету «Гудок», где тогда собрались самые острые перья страны. Что это была за публика, мы можем себе представить по роману «Золотой теленок»: «Когда хвост поезда уже мотался на выходной стрелке, из буфетного зала выскочили два брата-корреспондента — Лев Рубашкин и Ян Скамейкин. В зубах у Скамейкина был зажат шницель по-венски. Братья, прыгая, как молодые собаки, промчались вдоль перрона…».
Молодые собаки
«Писатель вырвался наружу» из Козачинского только в 1938 году под влиянием Катаева-Петрова. Друзья отдыхали в гагринском санатории, и Александр написал свою замечательную повесть от скуки, чуть ли не на спор. На этом, собственно, всё и закончилось. Больше ничего интересного в жизни Александра Козачинского не произошло. В войне он не участвовал, потому что заболел туберкулезом. Тяжело больным был эвакуирован в Новосибирск, где умер тридцати девяти лет от роду.
Его приятель Евгений Петров, фронтовой корреспондент, погиб полугодом раньше, тоже тридцатидевятилетним. Веселые были люди, оба. И начиналось всё весело.
4 августа в 3:35 Когда-то, начав с романа "Как несколько дней", я не влюбилась, нет - по-настоящему полюбила эту книгу. Потом были "Русский роман", "Эсав", "В доме своем в пустыне", "Голубь и мальчик" - я следила за выходом его книг, читала всё, и Меир Шалев не разочаровал меня ни разу. Даже с очень любимыми Ремарком и Гари это случалось, а с Шалевом - пока ни разу... "Тебе не нужны специальные часы, Зейде. Посмотри, сколько часов есть в мире". Она показала на тень эвкалипта, которая своей длиной, направлением и прохладой говорила: "Девять утра", на красные листики граната, которые говорили: "Середина марта", на зуб, который шатался у меня во рту и говорил: "Шесть лет", и на маленькие морщинки в углу ее глаз, которые разбегались с криками: "Сорок!" "Видишь, Зейде, вот так ты весь внутри времени. А если у тебя будут часы, ты всегда будешь только рядом с ним". Скрытый текст
"— В этих делах Бог наш тоже не очень-то разбирается. В чем он знает толк, так это в одиночестве, а в любви — видишь… Господь единый, понимаешь? Сидит себе на небе один-одинешенек, ни друзей у него, ни врагов… И что самое ужасное — нет рядом с ним женщины. Наш еврейский Бог всего-навсего сходит с ума от одиночества и не дает людям покоя. Как нас только не называет, и блудницей, и девой, и невестой, и другими дурацкими прозвищами, которыми мужчина зовет женщину. Но ведь она — всего лишь женщина, плоть и кровь… Как жаль, что только теперь я понимаю все эти вещи. Ведь знай я тогда, что в любви важен разум, а не сердце, важны правила, а не сумасбродные мечтания, быть может, моя жизнь сложилась бы удачнее… Но понимать, Зейде, это одно, а преуспеть — это уже совсем другое дело. Для того чтобы мужчина смог добиться взаимности от женщины, той единственной, о которой он мечтает, кто-то сверху должен управлять целым миром, в котором каждый винтик и пружинка должны прийти в движение и встать на свои места. Ничего не происходит само по себе, мой мальчик, и если кто-то здесь, в Израиле, утонет, то это для того, чтобы кто-то в Америке… ну, скажем, выиграл в карты. А иногда грозовая туча плывет сюда по небу из самой Европы только для того, чтобы здесь мужчина и женщина, спасаясь от дождя, оказались вместе в ненастную ночь. И если кто-то кончает с собой, Зейде, значит, кому-то другому это было необходимо. Когда я увидел Юдит, солнце светило как-то по-особенному и телега, на которой она сидела, ехала под каким-то необычным углом. Едва взглянув на нее, я понял — вот женщина, которую я смогу глазами оторвать от земли, поднять в воздух и унести с собой. Знаешь, в Индии есть такие специальные люди, которые одним взглядом могут двигать чашки по столу. Я вычитал о них в «Детском приложении» у Папиша-Деревенского. У него сохранились все выпуски. Одним взглядом, представляешь? Чашка по столу ездит из конца в конец, направо и налево! А ведь чашку, Зейде, только между нами, гораздо труднее сдвинуть с места, чем женщину." ("Как несколько дней") "Под конец пребывания в доме престарелых дедушка так ослабел, что большую часть дня лежал в кровати или сидел в инвалидной коляске. Шуламит ухаживала за ним, как могла, но и она не была особенно крепкой и здоровой. В воздухе меж ними висел старый дым пароходов и вокзалов. Они не переставали трогать друг друга, смотреть друг на друга, встречаться и расставаться. Крымская шлюха часами глядела на дедушку, гладила кончики его пальцев, читала иероглифы морщин на его шее и плакала. За считанные недели он стал меньше ростом, грудь сузилась, тело усохло. Ее взгляд, который не мог больше кормиться его чувствами и вниманием, жадно высасывал теперь клетки из его тела. Его отношение к ней, этот осторожный узор тщательно дозированной любви, было просчитанным и опасным, как искусство канатоходца. Одно неосторожное движение – и он мог упасть и вновь распасться в глубине ее глаз, захлебываясь и задыхаясь в пыли собственных костей." ("Русский роман") "Многие из сумасшедших имели привычку гулять по нашему кварталу и были постоянной составляющей его пейзажа, из сиротского приюта то и дело доносились страшные вопли, наполнявшие ужасом наши сердца, а с ребятами из дома слепых у нас и вообще были близкие отношения — иногда мы играли с ними в пятнашки и прятки, иногда они нам или мы им рассказывали всякие истории, а порой, в особенно теплые летние ночи, мы вместе, слепые и зрячие мальчишки, подкрадывались подглядеть через окна в комнаты слепых девчонок. Мы, зрячие, смотрели, как девочки готовятся ко сну, а слепые мальчики нервно щипали нас и шептали в сильном возбуждении: «Ну, что ты там видишь? Расскажи! Расскажи, что ты там видишь!» Странное дело — они распалялись куда больше, чем мы. Видимо, глазам их воображения представлялись картины, которых глаза во плоти увидеть не могут. Многие годы спустя, разговаривая как-то с отцом о его любимом городе, я сказал ему, что мой Иерусалим — это не Храмовая гора, и не Масличная гора, и не крыша монастыря Нотр-Дам, не те рынки, кварталы и переулки, которые он описывал в своих стихах и рассказах, а вот эта троица — сумасшествие, слепота и сиротство. К моему удивлению, он улыбнулся и сказал, что я прав — и даже больше, чем сам предполагаю." ("Дело было так")
Отправлено: 18.07.17 10:35. Заголовок: Легенда об Уленшпиге..
Легенда об Уленшпигеле
Бельгийская литература Шарль де Костер
Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах.
Краткое содержание романа, очень удачный пересказ, кто ещё не читал - ищите полный текст. Книгу предваряет «Предисловие совы», в котором даётся двойное толкование имени «Уленшпигель». По одной версии оно означает «я — ваше зеркало», по другой — «сова и зеркало». Действие легенды происходит во Фландрии в XVI в. В городе Дамме в семье угольщика Клааса рождается сын — Тиль Уленшпигель. Он вырастает весёлым и озорным парнем, и часто проказы его далеко не безобидны. Как-то в компании Уленшпигель заявляет, что заупокойные молитвы выгодны только попам, а один из присутствовавших доносит на него и обвиняет его в ереси. Уленшпигеля изгоняют из Фландрии на три года, в течение которых он должен совершить паломничество в Рим и получить у папы отпущение грехов. В Дамме остаются опечаленные родители, Клаас и Сооткин. Но больше всех печалится подружка Тиля, Неле, дочь доброй колдуньи Катлины.
Родившийся в одно время с Уленшпигелем король Филипп II растёт болезненным, изнеженным и жестоким. Увидев, что Филипп сжёг на костре свою ручную обезьянку, император Карл хочет наказать сына, но за него вступается архиепископ: «Его высочество в один прекрасный день станет великим сожигателем еретиков». И действительно, на цветущей земле Фландрии один за другим загораются костры, с помощью которых церковь охраняет свою чистоту от еретиков. Катлину обвиняют в том, что она навела порчу на соседскую корову (на самом деле Катлина просто не сумела её вылечить). Ее подвергают пыткам, от которых она повреждается в уме. Уленшпигель, пробыв положенный срок в изгнании, перепробовав массу занятий, лукавя и плутуя, получает отпущение грехов и возвращается в Дамме. Накануне его возвращения Клаас посажен в тюрьму по обвинению в ереси. На него донёс сосед, старшина рыбников Иост Грейпстювер, позарившись на присланные Клаасу братом деньги. Клааса сжигают на костре. После его смерти Сооткин и Уленшпигель приходят на место казни и берут немного пепла — оттуда, где на месте сердца пламя выжгло глубокую дыру. Сооткин шьёт мешочек из красного и чёрного шелка, и Уленшпигель с тех пор носит его на шее, время от времени повторяя: «Пепел Клааса бьётся о мою грудь». Вдову и сына казнённого подвергают пыткам, чтобы узнать, где спрятаны деньги, но те молчат.
Катлине, умастившейся чудодейственной мазью, открывается видение: угольщик Клаас и император Карл предстают перед Христом, восседающим на престоле звёздном. Душу труженика Клааса матерь Божья возносит в самую высокую из горных обителей, и там, омытый ангелами, он становится юным и прекрасным. А душа императора Карла, жестокого деспота и тирана, разорителя своей страны, отправляется в ад.
Катлину по ночам посещает любовник, «чёрный бес», как она его называет. Свой приход он возвещает криком орлана. Бес вымогает у Катлины деньги, и однажды она проговаривается ему, что деньги Сооткин и Уленшпигеля спрятаны у колодца. В эту же ночь, опоив Катлину снотворным, любовник убивает собаку и крадёт деньги. От горя Сооткин заболевает и умирает. Уленшпигель хочет отомстить рыбнику, но, встретив его, увидев, насколько тот мерзок и жалок, бросает его в канал. Уленшпигель приходит к Катлине за советом. «Пепел Клааса бьётся о мою грудь, я хочу спасти землю Фландрскую, — говорит Тиль. — Я спрашивал Творца неба и земли, но он мне ничего не ответил». Катлина обещает ему помочь, но при условии, что девушка, которая его любит, возьмёт его с собой на шабаш весенних духов, «на Пасху соков земли». Выпив чудодейственной жидкости, Неле и Уленшпигель присутствуют на весеннем празднестве духов. Духи обнаруживают смертных и перекидывают их один другому, пока те не оказываются перед престолом паря. Уленшпигель находит в себе хладнокровие и мужество рассказать, что привело его сюда желание спасти свой истерзанный край. В ответ парь и царица духов, а за ними и все остальные начинают петь, и из их песни следует, что Уленшпигелю «в смерти, в крови, в разрухе, в слезах» следует искать Семерых. Уленшпигель и Неле не в силах понять смысл песни, и безжалостная рука одного из духов сбрасывает их в пропасть. Тиль приходит в себя и видит лежащую рядом Неле.
Уленшпигель уходит на поиски Семерых. Попутчиком его становится добродушный толстяк, любитель вкусно поесть и выпить, Ламме Гудзак, разыскивающий оставившую его жену. Неле провожает Уленшпигеля и никак не может расстаться с ним.
Король Филипп учреждает в Нидерландах испанскую инквизицию. По всей стране занимается огонь народного гнева. Восставшие за независимость именуют себя «гёзами», то есть нищими. Уленшпигель и Ламме присоединяются к гёзам. Уленшпигель всюду, где только может, сеет бурю и поднимает народ против палачей, терзающих родимый край. Герцог Альба со своими войсками лютует. Уже казнены граф Эгмонт и граф Горн. Принц Оранский, по прозвищу Молчаливый, набирает войско. Уленшпигель вербует для него солдат. Идя мимо развалин, всюду видя кровь и слезы, он теряется в догадках, кто же спасёт его родину. А Филипп не находит себе места от тоски и злобы. Его не утешают даже мысли о тех временах, когда он сосредоточит в своих руках власть над всей Европой. Он расправляется со своим сыном, со своей женой, с придворными, не испытывая ни радости, ни горя.
Уленшпигель делит с войском Молчаливого победы и поражения. Однажды он говорит о себе: «Я родом из прекрасной Фландрии <…> Я и живописец, и крестьянин, я и дворянин, я и ваятель. И странствую по белу свету, славя все доброе и прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду». Но Уленшпигель ещё и вмешивается в ход событий, карая злодеев и помогая обиженным. Он выводит на чистую воду продажного Спелле, погубившего множество людей, в том числе брата девушки Боолкин, Михилькина. Мысли Уленшпигеля часто возвращаются к Неле и к родному городу Дамме. В это время в окрестностях города появляется оборотень, волк-человекоубийца. Однажды от него еле спаслась Катлина. Оказавшись в Дамме, Уленшпигель решает поймать оборотня и ставит на него капкан. Убийцей, обиравшим свои жертвы, оказывается тот же рыбник, Иост Грейпстювер, что когда-то погубил Клааса. Он «перекусывал» шеи тем, кого ему удавалось подстеречь, при помощи вафельницы с длинными острыми зубьями по бокам. Рыбника судят и приговаривают к сожжению. Король Филипп развлекается, играя на «клавесине», ящике с кошками. Когда король ударял по клавише, она колола кошку, и животное мяукало и пищало от боли. Но король не смеялся, как не смеялся и подсылая убийц, как не смеялся, удовлетворяя своё сладострастие.
Тиль Уленшпигель и Ламме Гудзак начинают служить на корабле адмирала Долговязого. А в Дамме Катлина узнает своего возлюбленного, «чёрного беса», в свите нового наместника города. Тот отрекается от неё, но Неле рассказывает во всеуслышание о связи Катлины и Ганса, как его зовёт бедная умалишённая, и о том, что он убил своего приятеля Гилберта возле гатей. Наместник задерживает Иооса Даммана, он же Ганс, он же возлюбленный бес Катлины. Катлина, думая, что помогает Гансу, находит закопанное тело. Ее тоже заключают в тюрьму и, как и Даммана, подвергают пыткам. Неле приносит в суд найденное ею письмо Даммана Катлине, а ещё одно его письмо обнаружено в сумке покойного Гилберта. Даммана признают виновным — ив колдовстве, и в убийстве. Его сжигают на костре. Катлину же подвергают испытанию водой в канале. Она тонет, то есть оказывается не ведьмой, но после того, как её без чувств, закоченевшую, вытаскивают из воды, не может оправиться и на третий день умирает. Осиротевшая Неле перебирается в Голландию.
Уленшпигель становится искусным канониром и отличным воином. Он ловок и неутомим. «У меня нет тела, у меня есть только дух, — отвечает Тиль на расспросы, — а моя подруга Неле похожа на меня. Дух Фландрии, Любовь Фландрии — мы никогда не умрём». Уленшпигель заступается за монахов, которых должны были отпустить, после того как они сдались, но не отпустили. «Слово солдата — закон», — заявляет он и стоит на своём, хотя заступничество чуть не стоит ему жизни. От виселицы Уленшпигеля спасает Неле, объявив, что берет его в мужья — по местным обычаям это возможно. Она становится свирельщицей на корабле, где служит Уленшпигель. Гёзы терпят ряд неудач. Неле, Уленшпигель и Ламме попадают в плен и вместе с другими заключены в бывшем монастыре. Но пленников освобождают, и Уленшпигель с Неле и Ламме возвращаются на корабль. Ламме делают корабельным коком. Уленшпигель назначен капитаном корабля. Победа вновь улыбается гёзам. В одной из стычек гёзы берут в плен толстого монаха. Ламме начинает откармливать монаха, который скоро становится толще, чем он сам. Ламме ранен в бедро. И тут его навещает и перевязывает ему рану жена, которую он так долго искал. Она объясняет, что оставила Ламме, послушавшись призывов одного монаха, склонявшего женщин к безбрачию. Это тот самый монах, которого Ламме откармливает. Ламме с вернувшейся к нему Каллекен прощаются с гёзами и оставляют корабль.
Созванные в Гааге Генеральные Штаты низлагают короля Филиппа. Нидерланды становятся свободными. А вскоре наёмный убийца всаживает три пули в грудь принца Оранского. Уленшпигель и Неле уходят из флота. Они не утратили ни юности, ни силы, ни красоты, ибо любовь и дух Фландрии не стареют. Уленшпигель становится сторожем и начальником башни Веере. Однажды Неле и Уленшпигель снова умащаются волшебным снадобьем и видят преображённых Семерых. Гордыня стала Благородной гордостью, Скупость преобразилась в Бережливость, Гнев — в Живость, Чревоугодие — в Аппетит, Зависть — в Соревнование, Лень — в Мечту поэтов и мудрецов. А восседавшая на козе Похоть превратилась в Любовь. Очнувшись, Неле в ужасе видит, что Уленшпигель не приходит в себя. Оказавшиеся неподалёку бургомистр и священник с радостным криком: «Слава Богу! Великий Гёз умер!» — бросаются хоронита Тиля. Могила засыпана, священник читает заупокойную молитву, но вдруг песок шевелится и Уленшпигель встаёт из могилы.
«Никому не удастся похоронить Уленшпигеля, дух нашей Фландрии, и Неле, сердце ее! Фландрия тоже может уснуть, но умереть она никогда не умрёт! Пойдём, Неле!» — с этими словами Уленшпигель, обняв Неле, уходит.
Пересказала В. С. Кулагина-Ярцева. Источник: Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры. Зарубежная литература XIX века / Ред. и сост. В. И. Новиков. — М. : Олимп : ACT, 1996. — 848 с.
Едва видимые контуры и речь, порезанная испанским переводом, — эти кадры фанаты писателя считают единственным видео Пелевина. Может, его и вовсе нет? Придумали, присвоили абстрактному мужчине лавры гения, а он веселится и водит всех за нос?
Эдуард Геворкян, писатель: «В свое время существовала такая литературно-мистическая группа «48». В ее состав входили такие писатели, как Покровский, Егиазаров, Липунов и так далее. И из букв, если их правильно составить, можно получить фамилию «Пелевин».
20 лет его никто не видел на экране живьем. И тут вдруг…
Это было давно и неправда, но, говорят, когда-то его можно было даже пощупать. 20 лет назад еще нестриженный «под ежик» молодой человек вошел в здание Литинститута. Для вуза это был, пожалуй, самый сильный «приход»: аспирант Московского энергетического готовился защищаться на тему «Электропривод троллейбуса с асинхронным двигателем», но вдруг двинулся в литераторы.
Сергей Есин, ректор Литературного института им. Горького: «Витя — человек странноватый. Одно время он приходил в институт поздно вечером и бродил по заочному отделению».
Если Пелевин и вправду коллективное ничто, значит, кому-то пришлось задним числом подделать и мистифицировать его личное дело.
Сергей Есин: «Есть характеристика, написанная Лобановым. „В рассказах Виктора Пелевина достаточно житейских наблюдений. В последнем рассказе есть попытка сюрреалистического повествования о том, как поступает смерть“. Я вот так и подумать не могу, как поступает смерть».
Порой подолгу он смотрел снизу на окна института, чтобы потом подняться и «желтой стрелой» каратиста вонзиться в двери аудитории.
Виктор Куллэ: «Беспрерывно бил ногами в пристройке Литинститута. Там, где сейчас Платоновская аудитория, на дверях был отпечаток пелевинского ботинка. Ему действительно зачем-то это было нужно…»
Занимаясь в институте, он четыре года подрабатывал в издательстве, пописывал рассказы, словом — обитал как все заочные. Но когда он перешел на заочную форму жизни, даже заурядная объяснительная превратилась в раритет!
Из объяснительной записки: «Я, Пелевин, задержал сдачу работы — в чем приношу глубокие и искренние извинения — в связи с острой служебной и творческой необходимостью».
Сергей Есин: «Самое главное, что его здесь разглядели, подышали на него теплом, вот он и побежал дальше».
Последнее осязаемое, что осталось в Литинституте от него, бестелесного, — это приказ об отчислении. А подписавший эту бумагу человек стал его первым критиком.
Приказ № 559 от 26 апреля 1991 года: «Отчислить за отрыв от института».
«Этап II. Встроенный мистификатор»
На этом этапе у человека, которого выдают за великого писателя, начали отрастать темные очки. Это происходило синхронно с укорачиванием волос.
Из интервью журналу Vogue: «Ну, раньше у меня были какие-то там прически. Но так удобно, когда у тебя совсем нет волос, и ты можешь просто голову сунуть под кран, когда рожу моешь…»
Вскоре фамилия Пелевин появляется в журнале «Наука и религия». Издание с огромными текстами и почти без картинок — тогда так было модно. А на излете 89-го Пелевиным впервые подписывают рассказ «Колун Игнат и люди».
На пересменке эпох в журнал хлынула мистика — не потому что выгодно-тиражно, а потому что разрешили. Этим потоком заведовал литературный маг и колдун Виталий Ахрамович. В ответ на его призыв «Забивай на любые правила» новичок Пелевин пригвоздил его домашнюю библиотеку.
Эдуард Геворкян: «Книги, прибитые гвоздями к стенам, — это, по-моему, равноценно тому, что их метафизически сожгли».
Ахрамовича считали внутренним учителем Пелевина, а многие, злорадные, — и внутренним писателем. Правда, занятно: до середины 90-х вышло лучшее — «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаев и пустота»… Говорят, на похоронах Ахрамовича в 95-м Пелевин выл белугой…
Эдуард Геворкян: «Это было тяжелая потеря для всех, и для Виктора в том числе. Это было серьезно».
Однажды в редакцию вошел старичок со свертком. «Что у Вас? Вечный двигатель? А, это к Пелевину».
Эдуард Геворкян: «Он же по первому образованию физик, поэтому и сказал: я сейчас все докажу. Когда я вернулся, Витя был весь красный и чуть этого старика не душил. А старичок вежливо говорил: вы знаете, молодой человек, вот здесь ремешок, здесь подшипник и так далее. Единственный случай, когда я видел Витю в ярости, просто в бешенстве. Он не смог доказать. Это просто невозможно, потому что вечный двигатель — это из области таких же мифов, как сам Пелевин».
Из интервью журналу Vogue:
— Почему ты не отвечаешь на телефонные звонки?
— Я ничего хорошего не жду от телефона. Приезжаю домой, а на автоответчике — сорок пять сообщений. Я нажимаю кнопку, и они все стираются…
Из интервью:
— Одна из самых печальных черт ваших произведений — это предательство героизма. Так ли это?
— Русским это свойственно. Советский Союз был чудовищной империей, которой нужны были солдаты, готовые жертвовать собой ради десяти тысяч человек, живущих на своих подмосковных дачах. Это жутко и, вместе с тем, довольно смешно…
«Этап III. Генерация П…»
Встав на путь к себе, человек с паспортом на имя Пелевина еще успеет сгонять в Китай. Восточные аллюзии останутся в книгах, в Интернете — пара фото. Из Поднебесной лирический герой Пелевина уже окончательно переедет в астрал: обнаружит в Тибете Шамбалу, а на русской улице Пекина Ябаолу выпьет пива.
Сергей Есин: «Я так хитро говорю: а чем он занимался? А он, говорят, здесь жил на какой-то квартире, купил велосипед и разъезжал по Пекину. И я понял, откуда появилась его китайская повестушка».
Была ли у Пелевина задача стать модным и народным — неизвестно, да и не так теперь важно. Рецепт его оглушительно популярности оказался прост: чем меньше Пелевина, тем больше о нем говорят. Он — вне медиа, скорее — медиум.
Из интервью журналу Vogue: «Копирайтером я работал, было дело, но телевизор не смотрю. У меня нет даже антенны, она в трех местах перерублена».
Герой «Дженерейшн Пи» Вавилен Татарский — продавец коммерческого ларька, ставший копирайтером, — персонаж отчасти автобиографический. Есть легенда о том, что Пелевин в начале 90-х плотно дружил с владельцами палатки и заезжал попить пивка.
Виктор Гинзбург, режиссер: «Татарский в начале романа — это Пелевин. Это как бы страшный сон Пелевина. А дальше — уже Павловский».
Считается, что экранизировать Пелевина невозможно. Казалось, исключением станет именно «Дженерейшн Пи». Но снять кино оказалось так же сложно, как встретиться с автором. Премьеру переносят уже несколько лет, а тут еще кризис…
На роль Татарского молва сватала чуть ли не Хабенского, но победил Владимир Епифанцев. Он сам себе устроил кинопробы, на которых талантливо произнес эпохальный слоган из рекламы Бога — «Солидный Господь для солидных господ».
Владимир Епифанцев: «В этом фильме очень много мухоморов, и режиссер очень переживал, что мы не успеем их снять. Так и кричал: они же умирают! Ну, что тут скрывать, — фильм для наркоманов!»
Сам автор галлюциногены не употреблял, а «расширял сознание».
Владислав Лебедько, «Хроники российской Саньясы», 1998 год: «Один раз мы с Пелевиным нажрались грибов так, что Пелевин вышел из дома на четвереньках, укусил грозную собаку-овчарку так, что она забилась в будку…»
Из интервью: «Предательство героизма привело бы к непреодолимому желанию отомстить, желанию разоблачить, побороть, желанию заявить что-то… Это возмездие в конце концов и произошло в России, в Советском Союзе. Люди, которые разоблачили сущность Советского Союза, — это люди, которые все это организовали».
«Этап IV. Пелевин и пустота»
Если писатель открыт для прессы, то в какой-то момент он перестает ее интересовать. Это — суровая правда жизни в медиапространстве, так талантливо описанная Пелевиным.
Когда с интервью на камеру было покончено, он еще изредка давал их на диктофон, потом — только по электронной почте. Кто-то всерьез предлагал ему интервью через домофон!
Павел Басинский, литературный критик: «Когда ты такой загадочный и тебя все ищут, это создает дополнительную интригу. Я знаю, что западным газетам он дает интервью и довольно охотно».
Есть такая традиция: когда от журналиста редакция требует, а принести в редакцию нечего, журналист идет в школу.
Оказалось, скрытность Пелевина или того, чье земное тело за него отвечает, — еще со школьной скамьи. Его классная руководительница Евгения Михайловна как-то раз описала его по-учительски бескомпромиссно: «сложный, умный, способный и очень ядовитый мальчик».
Евгения Михайловна, классный руководитель В. Пелевина: «Его лицо всегда выражало скептицизм. С одноклассниками он общался свысока, все время разговаривал с издевкой в голосе. Если я заходила в класс и видела, что дети ссорятся, — это почти наверняка из-за Вити Пелевина».
В классе мальчик Витя всегда держался отдельно, как хорошо информированный оптимист. Его будущая метафора — «чуть присыпанный трагическим инеем тертого кокоса» — как будто про него самого.
Эдуард Геворкян: «Кстати, вы знаете, что он был стипендиатом Ленинского комсомола? Это страшная тайна Пелевина».
Александр Ованесян, одноклассник В. Пелевина: «Не могу сказать ничего особенно доброго о Вите, потому что знал его довольно хорошо».
Из интервью: «Я не думаю, что я циник. Я не циник, я романтик! Цинизм в России, знаете ли, это своего рода убежище. Ты используешь окружающую тебя реальность в качестве тормоза, когда пишешь что-либо, некий материал. Мой жизненный опыт может показаться циничным, потому что я циничен».
Этап V. Принц бизнес-плана.
Он не стал, как многие коллеги-писатели, телеведущим, и даже телеведомым. И, что странно, не вошел в Общественную палату. Чтобы выпускать в год по книге, как того, видимо, требуют издатели, он улучшился настолько, что перестал существовать.
Эдуард Геворкян: «Есть в Станислава Лема эссе под названием „Купюра как ошибка“. Могут быть и писатели как опечатка».
Виктор Пелевин, со слов Виктории Шохиной: «С шестнадцатого этажа иногда вижу, как вдруг засветит яркий красный лучик, шмыгнет пару раз по «мерсу» какого-нибудь нового русского. Он начинает метаться, а я сижу, смеюсь… "
Этим лучиком он водит читателя и корректирует огонь по неприятелю. Месть задевшим его литературным критикам — последняя обратная связь, которую Пелевин прямо в книгах дает внешнему миру. Своего гонителя Немзера он назвал Недотыкомзером, издателя Скорондаева — Сракондаевым… Вообще, туалетная эстетика — шикарная область для вендетты.
Павел Басинский: «Я думаю, что Пелевин хотел показать критику, что его место — в сортире».
Павле Басинскому он показал его буквально. Надо быть тефлоновым, чтобы самому читать о себе такое: «В кадре дверь деревенского сортира, жужжат мухи. Дверь медленно открывается, и мы видим сидящего над дырой худенького мужичка с похмельным лицом, украшенным усиками подковкой. На экране титр: литературный обозреватель Павел Басинский».
Легким движением клавиатуры автор отправляет критика в недра нужника. Поскольку есть вероятность, что Пелевина нет, это почти как месть из преисподней.
«Что-то сильно дергает обозревателя вниз, и он с бульканьем уходит на дно. Наступает тишина, нарушаемая только гудением мух. Голос за кадром: Будь европейцем. Пахни лучше».
Павел Басинский: «Это говорит о его слабости. Писатели — слабый народ, я вам скажу».
Говорят, его видели на велотуре в турецкой Каппадокии. В блогах появилась тема «Витька на колесах».
Когда-то Пелевина было модно читать, теперь — модно ругать. Сказать сегодня, что его крайняя книга «П-5» — редкостная халява, такой же признак хорошего вкуса, как 10 лет назад назвать гениальным «Дженерейшн Пи». Но других читателей у него для нас нет…
Виктор Гинзбург: «Пелевин — это ум, честь и совесть нашей эпохи!»
Эдуард Геворкян: «У него может получиться, если он, грубо говоря, ну что-то обвяжется поясом шахида и взорвет Кремль, то есть политический акт».
Из интервью:
— В нашем городе Вы что делаете, чтобы быть Виктором Пелевиным?
— Самое лучшее — перестать быть Виктором Пелевиным.
P.S. «Этап VI. Фразоимитатор»
Из интервью: «Самое плохое в моей профессии — это то, что писатель в тебе все время хочет уничтожить тебя как личность, и ты должен с ним бороться. Понимаете, что я имею в виду?..»
— Может, запись? Они обычно заранее пишут, на телике это «консервами» называется, — со знанием дела поделилась Таня.
Плоский телевизор чуть бликовал: экран отсвечивал пластиковым хрусталем люстры, густыми до закоченелости майонезными салатами, целлюлитными мандаринами из «Копеечки», колючим золотом мишуры. Как будто черная прямоугольная прорубь успела затянуться тонюсеньким слоем льда — и зеркалила все, что с этой стороны. А с другой стороны была бездна. И в этой бездне был утоплен град Китеж, сделанный из красного с белым кирпича и червонного золота, и там кружил нездешний снег — медленный и торжественный, под водой невозможный, а потому, наверное, и не снег вовсе, а наумиравший за миллион лет планктон; и там стоял седеющий, но не поседевший человек со щеками-печеными яблоками в черном мешковатом пальто, и ласково, словно доктор на приговоренного больного, смотрел из этой глубинной вечности на суетливых существ по эту сторону ледяной пленки.
— Раньше хоть по курантам можно было бы проверить. А теперь что? — шмыгнул носом Матвей.
До реформы на курантах были стрелки, но потом их в одну ночь сняли, и остались только одни лишь римские цифры, в которых русскому человеку виделись навязчивые буквы У, Х и I в разных комбинациях.
И без стрелок куранты стали похожи не то на застывшее на полустанке паровозное колесо в фонарном луче, не то на затменное Солнце, съеденное черной тенью в огненном венце.
— Да хоть бы и насрать, — категорично произнес Андрей, помолчал, посмотрел на остальных гостей и уточнил, — на куранты. Человек в черном пальто держал в руке фужер с шампанским. В бледно-желтом стекле, если приглядеться, шли вверх крошечные пузырики, отчего Матвею бокал казался верхней колбой песочных часов. Фантомные боли, ухмыльнулся он сам себе незримо: кто о чем, а вшивый все о бане.
Была до реформы у Матвея хорошая работа. На Кутузовском проспекте находились три часовых ломбарда, куда люди, сначала зажившие неожиданно для себя слишком хорошо и потому желавшие всегда иметь при себе доказательство подлинности этого чуда, а потом зажившие скверно и вынужденные это доказательство переплавить обратно в деньги, сдавали свои швейцарские часы с турбийонами и без. Таких людей ездило по Кутузовскому проспекту немало, именно там пролегала какая-то важная транспортная артерия на топографической карте их судеб. Матвей работал в одном из этих ломбардов и был там на хорошем счету.
Он должен был часы принимать, оценивать и недооценивать их, налаживать ревматические турбийоны и снова запускать их ход, чтобы потом, переоценив механизмы заново, вручать их следующему поколению хозяев жизни, которые только еще заступали на свою вахту и поэтому готовы пока что были довольствоваться чужими часами из комиссионки.
хозяев у жизни становилось все меньше, но новые приходили в этот мир с теми же аппетитами и поведенческими клише, что прежние, поэтому торговля не затихала.
Одни исправно разорялись и, прежде чем обратиться в планктонное крошево, сдавали свои самоврученные регалии ростовщикам, может, и теша себя мыслью о том, что турбийоны закрутятся вспять, и дела еще наладятся. Однако ход времени и привязанные к нему законы эволюции были неумолимы, и за своими часами не приходил никто.
Зато приходили другие — за чужими.
По-грифьему присматриваясь, по-шакальи принюхиваясь, они прикидывали выгоду и старались выторговать поболе за каждый оставленный на дорогом швейцарском механизме след предыдущего человеческого существа, за каждое свидетельство того, что невинность этих часов досталась другому, что они считали уже секунды чужого существования. Будто бы это их каким-то образом могло опорочить!
эпохи каменели на глазах, но Матвей верил в будущее: следом за опричниками пришли бы и другие какие-нибудь сибариты, в России сибаритство и необходимость доказать себе подлинность чуда во все времена оставались незыблемы и далее бы всепобеждали, переживая смену вывесок на фасаде империи и икон в чиновных кабинетах.
И тут реформа.
Нельзя сказать, чтобы она совсем грянула словно гром среди ясного неба, в каком-то смысле к ней дело и шло, и, будь Матвей чуть меньшим оптимистом, или будь он человеком чуть менее увлеченным своим делом, так сказать, чаще отрывающим взгляд в лупе-монокуляре от верчения часовых шестеренок и устремляющим его на механизмы, управляющие русским макромиром, он бы успел и заметить, что гигантские шестерни этого мира со скрежетом замедляются, и засейвиться бы успел, как коллеги из двух других часовых ломбардов, вовремя переквалифицировавшиеся в ростовщиков ювелирных, благо украшения в России были пока еще не запрещены и нуждались в смене пальцев и шей точно так же, как некогда прежде часы в смене запястий.
На смену парадигмы народу не дали времени совсем: одним днем провели через обе палаты Федерального собрания реформу, и тут же понеслись по улицам уазики цвета летней ночи с красными полосами, посыпались из них люди в балаклавах и эполетах, единоминутно прозвонили дверные звонки во всех часовых магазинах, мастерских и ломбардах, и не успели дилеры, ростовщики и простые часовщики ахнуть, как все было кончено. Весь нереализованный часовой фонд был изъят в пользу государства, а государство уже им распорядилось по своему усмотрению; видимо, превратило точно так же в инвалюту и сообразно своим привычкам накормило ею бедноту.
Остальным дали неделю, чтобы избавиться от любых часов, как механических, так и электронных, причем собирали их в специальные баки, которые были установлены у каждой станции метро.
Всем, кто утилизировать часы за неделю не успел, в первый месяц грозила административка, а потом уже и уголовка, и была даже пара громких процессов —
один против оппозионного активиста, а другой против зажравшегося казнокрада, которых не только упрямое желание навредить Отчизне тут вдруг поставило на одну доску, но и упрямое нежелание отказываться от бесполезной устарелой привычки, которая, по сути, была просто инерция, и которой прочий народ с легкостью в итоге пренебрег.
Забылись секунды, забылись минуты, и даже часы забылись, хотя их-то люди пытались еще угадывать по положению солнца на небосклоне, а потом просто стали говорить — в полдень, утром, вечером; да только зимою утро от вечера трудно отличать, поэтому проще говорить начали — «тогда» и «потом».
И это легко прижилось, удачно — проложив путь следующей части реформы; а именно — отмене календаря.
Пережитки какие-то остались ностальгические, вроде вот телевизионного поздравления с Новым годом, по которому можно было еще считать эти новые года; но тут была и оборотная сторона, поэтому, сплетничала Таня, и этих поздравлений оставалось впереди не так много: планировали их отменить тоже. Они все же были зарубками на живой ткани великого времени, которое даже и думать рубить было кощунственно.
— Я все-таки не понимаю, так уж ли это было нужно, — шмыгнул носом Матвей, протирая очки дырявым носовым платком.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 30
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
(...Праздник презервативов!(с)) 
) 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума