Всем смертям назло
Праздничные письма с фронта Нижегородский писатель и издатель Олег Рябов вошел в «топ-10» интеллектуальной литературы за 2011 год. Что такое «топ» я плохо представляю, но в конце минувшего года получил от него экземпляр новой, наверное, не топовой книги «Четыре с лишним года», созданной на основе бесхитростных отцовских писем с фронта. Первая часть этой книги обязана своим появлением на свет земляку-фронтовику Федору Григорьевичу Сухову. Лауреат Государственной премии в 70–80-е гг. являлся для всей советской литературы образцом честности в творчестве, непререкаемым авторитетом. «Мне повезло, – пишет Олег, – что в те годы я часто общался с Федором Григорьевичем, для меня он был другом и наставником. Ознакомившись с фронтовыми письмами моего отца, он сказал, что из этих писем, воспоминаний и рассказов отца надо сделать повесть: «Это твой долг!»
Надо бы сказать о самом замечательном, ныне подзабытом поэте. Федор Григорьевич Сухов родился 14 марта 1922 г. в селе Красный Оселок Лысковского района Горьковской (ныне Нижегородской) области в семье старообрядцев. В августе 1941 г. Федор был призван в Красную армию, прошел ускоренный курс обучения в Ташкентском пехотном училище, после окончания которого ему было присвоено звание младшего лейтенанта. Боевое крещение 20-летний офицер получил 10 июля 1942 г. на станции Узень под Воронежем, в должности командира взвода противотанковых ружей, потом артвзвода:
У своей стою сорокапятки
В кирзовых тяжелых сапогах,
С огневой не ухожу площадки,
В отдаленный не бегу овраг.
Четырнадцатого апреля 1944 г. он увидел первое свое напечатанное стихотворение. Вспоминал в лирической прозе: «Мы стояли в обороне под Жлобином, невдалеке от Язвина, небольшого полесского хуторка. Принесли газеты. В газете «Красная Армия» красовалось мое имя и фамилия под двумя столбиками стихотворных строк. Я уже научился курить и выкурил за одни сутки пачку «Золотого руна». Теперь я еще больше уверовал, что меня не убьют, – порукой тому только что напечатанные стихотворные столбики».
Офицер-артиллерист Федор Сухов участвовал в сражении на Орловско-Курской дуге, с боями прошел всю Белоруссию, Польшу. Победу он встретил в Германии в звании старшего лейтенанта. Был трижды ранен. Он знал, что писал, когда благословлял младшего собрата: «За последние годы почти все наши видные военачальники – командиры дивизий, армий, фронтов, партизанских отрядов выступили со своими воспоминаниями, мемуарами. Эти воспоминания составили целую библиотеку, которая привлекает большое количество читающей публики. К сожалению, наш читатель имеет меньше возможностей познакомиться с записками рядовых, непосредственных участников войны, тех участников, которые поднимались в атаку, которые отбивали атаки, которые вынесли на своих плечах всю тяжесть фронтовой страды. Поэтому предлагаемые письма мне кажутся уникальными, достойными издания».
Книга была Олегом Рябовым написана и одобрена Суховым, после чего ее опубликовали в 1988 г. в издательстве «Молодая гвардия» тиражом 75 000 экземпляров. По идеологическим или каким-то другим причинам повесть сократили более чем в два раза. В наши годы забвения подвига, а то и осмеяния героев мой нижегородский товарищ вернулся к письмам отца. Это поучительное, высокое и трагическое чтение. Знаю по себе как младший брат Героя Советского Союза. Я не раз публиковал Колины письма родителям с фронта, а на 90-м году жизни мне передала письма старшего брата Ирина Старичкова – школьная любовь Коли, о которой я писал на этих страницах. Начал читать карандашные строки – не могу, задыхаюсь от слез… Может быть, соберусь с духом и накануне 9 мая осилю, подготовлю подборку этих пронзительных посланий между боевыми вылетами.
А пока предлагаю в канун Дня защитника Отечества письма бывшего связиста и автоматчика Алексея Алексеевича Рябова, которые и составили книгу Олега «Четыре с лишним года. Военный дневник», вышедшую в издательстве «Астрель» тиражом в 3000 экземпляров – в 25 раз меньше, чем первое неполное издание. Вот такие у нас «патриотические» времена. Олег Рябов написал в послесловии: «Мне хотелось пройти дорогами отца 1941–1946 гг. и ощущать его рядом с собой… Потому что если ты сумеешь постоянно ощущать дорогого человека рядом (а этому надо учиться!), жизнь будет постоянным праздником». Считаю, что при всем трагизме военного времени это праздничные письма!
13.5.42 Северо-Западный фронт! Идет девятый месяц. Очень жалко, что все-таки начал я не с Южного фронта, ибо до Северного уже «рукой подать». Ну какие изменения за восемь месяцев: я писал, что перестал смеяться, и у глаз появилось по три маленькие морщинки.
Если вернусь домой, то смеяться буду, как и раньше, а морщинки – они останутся на память о настоящем. Вот 1 Мая я написал хорошее письмо: так постараюсь из этих страшных мест писать хорошие письма. Во всем страшном есть своеобразная красота. Нельзя было бы даже предположить, побывав здесь раньше, что сюда докатится война.
Мы прошли по гати из бревен через огромные болота, тянущиеся на десятки километров.
Пока всё! Идут самолеты.
Был перерыв на один час, я сидел под крутым берегом речки, по воде кругом шлепали осколки, на голову летела земля. Раньше, в начале, это было как-то интересно, а сейчас я устал, как и все вокруг меня. Бывает, целый день в себя не приходишь.
Мы под вечным гулом моторов и сидим то в канаве, то в воронке, прижимаясь к грязной земле. Заметьте, раньше я так не писал, раньше я не реагировал сильно на самолеты. А сейчас получается что-то вроде лотереи на жизнь.
Отвлекли они меня от нити письма. Так вот, когда мы шли по этим болотам, было жутко смотреть по сторонам; кругом, уходя под мрачные своды деревьев, светится вода, местами она грязно-бурого цвета, местами ярко-коричневого, а где проточная, то черная, как темное пиво. На обочине дороги виден радиатор «Сталинца» – это мощный трактор, который легко вытаскивает из грязи 152-миллиметровые гаубицы, а здесь он не мог вылезти сам. Дальше в ста метрах от дороги лежит красивый трехмоторный «Юнкерс-52», он не утонул, но ведь он и не трактор, он создан для воздуха. Их много здесь по болотам, и они уже никогда не поднимутся в воздух, даже если не сильно повреждены. Идти можно только вперед или назад, и ни шагу в сторону. Сюда зашли дивизии – десятки тысяч людей, и мне все-таки кажется, что я выберусь отсюда даже при самом плохом варианте. Я недавно где-то прочел стихотворение:
«Жди меня и я вернусь,
Всем смертям назло
Кто не ждали, скажут –
Просто повезло!»
Некому писать мне так, но из песни слов не выкинешь, и я постараюсь, чтобы мне повезло! Лето промелькнет быстро, а вот осени не хочется, кажется, начинает сказываться усталость. Даже письма не пишутся.
Сегодня в первый раз увидел цветок, он рос рядом с дорогой, у полуразложившегося трупа лошади, но я его сорвал и принес к себе в блиндаж. В хатах мы больше не живем, но и в землю здесь закопаться нельзя, и это просто трагично.
Теперь несколько практических советов: пусть мама работать бросает, а то зимой пропадете. Она конца войны ждет, так пусть не спешит – он не близок. Второе – почему вы к военному магазину не прикрепились; если нужно справку, то пришлю. Третье – если кто фотографией занимается, пришлите карточки посмотреть.
Ну всё, писать кончаю, всё время напряжен слух.
28.11.42 Таська, теперь я – коммунист! Два месяца назад, когда наша часть попала в окружение, меня разыскал политрук со словами: «Нам, Рябов, надо серьезно поговорить. Пойдем погуляем!»
Мы отошли к лесу, и по дороге он сказал, чтобы я написал заявление с просьбой принять меня в партию, на что я ответил: «У меня отец арестован как враг народа».
Мой собеседник жестко парировал: «Это там, на гражданке, пускай разбираются, а здесь идет война, и ты, Рябов, нужен партии! Понимаешь, всех людей можно разделить независимо от происхождения, образования, положения в обществе на тех, кто считает, что им все должны, и тех, кто считает, что сами всем должны: должны помогать, должны руководить, должны нести ответственность. Должны служить Родине! И это самое главное!
Институт дворянства уничтожен, и это правильно: дворянство выродилось и перестало должным образом служить Отечеству, что являлось его основной обязанностью. На фронтах империалистической войны трудно было найти столбовых дворян.
Но во все времена на Руси существовала надсоциальная и надклассовая прослойка народа, глубоко преданного Родине. Сейчас эти люди в коммунистической партии».
Таська, его слова убедили меня: наш дед был дворянин, а папа – член ВКП(б) с 1907 года.
Вот и всё.
1.3.43 «Ты сидишь у камина и с тоскою глядишь,
Как печально огонь догорает,
То он вспыхнет порой, то погаснет опять...»
Четвертые сутки идет большой бой, четвертые сутки мы живем под открытым небом. Вытащили все-таки нас из теплых блиндажей. По календарю уже 1 марта, и солнышко весело светит. Сегодня ночь провели в какой-то сырой яме, покрытой сверху ветками, в ногах костер жгли, было грустно, совсем как в романсе.
Вспомнилась Волга, как в яхте когда-то на воде приходилось спать, немного похоже. Но туристом я уже не буду никогда.
Можно красиво писать, как в багровых лучах заходящего солнца скрываются последние бомбовозы (самая интенсивная бомбежка бывает обычно на заходе солнца, вероятно, видимость лучше, надо спросить у летчиков), и постепенно начинает стихать гул канонады. Наступает ночь, становится тихо-тихо, только слышен треск от маленьких, кое-где горящих костерков. Изредка пролетают тяжелые снаряды, и вздрагивает земля (в полном смысле этого слова). Так написал бы журналист, побывавший здесь дней 5–10, а для нас это намного скучнее и прозаичнее…
Награждать нас приехал генерал. О том, что будет оказана такая честь, нам сообщили заранее, поэтому мы привели себя в образцовый порядок: намылись, побрились, начистились и разместились на поляне недалеко от нашего оврага с блиндажами. Прибывший с адъютантом и в сопровождении других командиров генерал оказался каким-то не представительным: маленький и старенький, но зато очень серьезный. Он долго, хмурясь и не торопясь, изучал наградной список, а когда приступил к объявлению фамилий (моя первая), дурацкий шальной снаряд залетел в нашу сторону и разорвался в овраге. Пролетая над опушкой, где мы все собрались, снаряд срезал с верхушки сосны огромную лапу. И вот эта тяжелая сосновая ветка упала прямехонько на генерала, накрыв собой нашего «старичка». Адъютант и комбат бросились поднимать его. Потом все приехавшие командиры, матерясь, быстро пошли к машине, забыв, зачем приезжали, и забыв то, с чем приезжали. Мой радиотехник Иванов мигом сориентировался и разыскал среди рассыпавшихся в траве наград и документов то, что предназначалось для меня.
Медаль «За отвагу», по-моему, очень красивая; возможно, потому что я знаю, за что ее получил.
30.6.44 Снова цыганская жизнь. Ночь идем, с утра до полудня спим, а затем загораем под солнцем. Прошли 150 километров на юг, ржаные поля кончились, и мы находимся в царстве озер и холмов, покрытых лесами. Если Ниночка пишет, что на Украине плохо, то здесь замечательно. В 4 часа 10 минут всходит солнце, по лощинам клубится туман, дорога идет все время по холмам, и с них видны десятки озер, окаймленных лесами. Вечером, когда садится солнце, с озер доносится знакомый запах – запах родной далекой Волги. И вот только в эти единственные моменты в душу заползает смутное волнение; это не тоска, нет, просто нарушается душевное равновесие, полученное от дневных пейзажей.
Мы все черные от загара, как когда-то на Волге, в походах, на яхтах. Опять проходим по опустевшим селам, где когда-то бурлила жизнь. Как-то вечером на высоком холме, откуда горизонт виден по крайней мере на 30–40 километров, у одинокого домика на скамеечке сидела старушка и смотрела на заходящее солнце и на нас, всех в пыли, идущих по дороге. Я вспомнил «Мой Париж» Эренбурга – «О чем она думает, что она вспоминает?». Подошел, попросил попить и сказал: «Как у вас хорошо здесь». Старушка заплакала: «А каково вам, сыночек?»
В другой раз, въезжая в село, мы увидели удивительную картину: большая площадка, и на ней под гармошку танцуют девушки, человек пятьдесят, все в разных пестрых платьях. Среди пустых разрушенных сел, среди пыльных, серых гимнастерок, окружающих ежедневно нас, это было просто восхитительно. Сделали привал, посмотрели на девушек, послушали гармошку, успели познакомиться, потанцевать, и через 30 минут снова тронулись в путь.
А где-то идет война, и мы тоже, конечно, идем на войну.
Когда вы будете читать это письмо, то мы уже будем участниками начавшейся большой битвы. Мы первыми войдем в Германию. До Балтийского моря 320 км, до Германии – 400 км.
19.7.44 В 6 утра начался бой.
Первая черта – нейтральная зона, ее мы перешли после мощной артиллерийской подготовки. Интересное чувство: стоять на земле, по которой за 1–2 часа до тебя ходил и властвовал немец.
Опять всё кругом в огне, мы проходим горящими селами, весь воздух пропитан дымом. Тут нас встречают не так, как зимой, – чем ближе к границе, тем это заметней. Были и слезы, и радость, хотя мы уже видели людей, которые не подходили к нам, а смотрели издали, не выражая ничего.
Вторая черта – она ни чем не отмечена, это наша старая советская граница. Мы прошли ее быстро, без задержки, только видели издали противотанковые заграждения. Сзади остался маленький зеленый Себеж, последний русский город на нашем пути.
Латвия – это третья черта. С нашей стороны всё горит, дым стелется на десятки километров, скот угнан или застрелен. А у них – цветущие села, мирное население и много скота. Это – политика. Это сделано немцами для того, чтобы восстановить население против нас, если мы будем его обижать. А ведь последние села Калининской области жгли исключительно латыши, так приказали им немцы. Мы шли и мечтали за это отомстить Латвии! Что теперь делать?
21.7.44 Второй день стоим на одном месте, выспались. До этого шли без отдыха, без сна по страшным дорогам войны: сколько людей, сколько машин взлетает на воздух ежедневно. Кругом всё минировано: пройдет 1000 человек, а на 1001-м – взрыв, пройдет 100 машин, а 101-я – взлетает в воздух.
Недавно на хорошей шоссейной дороге меня обогнали две тяжелые машины с людьми, первая прошла, а вторая перед самым моим носом взлетела в воздух, людей раскидало на 10–15 метров... посмотришь и идешь дальше.
По обочинам дороги растет масса земляники, ее не рвут, только смотрят, как в заповеднике, и идут дальше.
Вчера имел удовольствие познакомиться с двумя девушками, очень грамотными. Здесь все говорят по-русски, это их второй родной язык. Разговор сразу переходит на политику: говорить с ними трудно – слишком смело рассуждают.
До нашего прихода они имели приемники, на этажерках лежат журналы на русском и на английском языках. Беру английский журнал, лондонское издание, 1942 г., на обложке: Красная площадь, мавзолей и улыбающийся танкист на «тридцатьчетверке». В домике, как на хорошей подмосковной даче, одна девушка прекрасно играла на рояле, было очень приятно слушать музыку после грохота непрерывного боя. Затем мы сидели на веранде, выходящей в садик, заполненный цветами. Девушки окончили гимназию, обе очень крупные и некрасивые. Они считают нас чужими, вспоминают свою свободную Латвию, но предупреждают, что из двух бед выберут русских. Говорят, что всегда имели больше симпатии к нам, чем к немцам.
Таська, вы несете на своих плечах всю тяжесть войны и недалек тот день, когда вы будете жить лучше всех. Война сделала нас беспощадными и это плохо, но это факт!
28.2.45 Тасенька, путь закончен! Что только не промелькнуло перед глазами. Идя по улицам Кракова (старинная столица Польши), я вспоминал вас, в тех заплатанных валенках, в тех потрепанных шубах.
Здесь идут красивые полечки в красивых шляпках, в туфельках, идут, смеются, щебечут по-своему, они не знают, как вам достается война. И тут же мимо прошла замызганная полуторка ГАЗ, она сделана вами, она прошла, возможно, от Москвы до Балтийского моря, а сейчас месит грязь где-то на юге Германии. Ваши танки прошли по всем дорогам Европы, так неужели ты не веришь, что они не завоюют того, что нам захочется?
14.3.45 Германия начинает плакать!
Правда, трудно их заставить плакать: слишком много у них всего. За 15 дней в одном поселке мы не смогли съесть всех гусей и индюшек, не говоря уж о курах. Вас от снабжения фронта освободили, кажется, окончательно, теперь проживем как-нибудь на подножном корме. Прогулку по Германии проделали порядочную, и все мечты солдата о разрушении Германии рушатся. Вспоминается 41-й год, переводчик Джамбула, комиссар стрелкового полка легендарной Панфиловской 7-й гвардейской дивизии, при встрече с нами (обе дивизии алма-атинские) произнес зажигательную речь и закончил тем, что пообещал немцам, что они узнают запах гари их земли. И с этими мыслями мы прошли тысячи километров, но увы – Германия не горит; да, это факт: сгореть может только один дом. Разве солдаты мечтали об этом? Все остается целым; нужны большие усилия для разрушения, и «пустыни» Калининской области неповторимы.
Я видел деревянные Великие Луки, так их сровняли с землей, я видел Митаву, выстроенную из камня, так там не укроешься от дождя. А здесь, даже у переднего края, мы живем в дому, правда, в стене дыра от снаряда – заткнули подушкой, стекла побиты – закрыли тряпками, и полный порядок.
В земле уже не живем и, вероятно, уже жить не будем, но ведь здесь и природы нет в полном смысле этого слова, куда ни глянет глаз – кругом столбы с проводами, кругом прямолинейные стрелы дорог. Что для вас дороги? Людям, живущим в городе, на одном месте, они не нужны. А для нас в течение четырех лет самым главным были дороги. Здесь они прямые, как стрелы, без перекрестков: одна по земле, другая над ней по мосту.
Первый бой на территории Германии. Нас перебросили на маленький плацдарм на западный берег Одера. Мы имели территорию 15 километров по берегу и 4 км от него вглубь. Вся эта площадь простреливалась немецкой артиллерией. И знаете, все-таки прежних ощущений нет, немцы уже дрожат. После двухчасовой артподготовки началось наступление. Наша дивизия шла во втором эшелоне, т.е. бой вела впереди идущая 101-я дивизия. За первые два дня продвинулись на 12км, это немного – 101-я дивизия слабела. В ночь на третьи сутки нас ввели в бой, рано утром полк «1024» погрузился на танки, и за один день он прошел 34 километра, взяв город Нейштадт, где соединился с 3-й танковой армией, наступавшей с севера. Этим завершилось окружение большой группировки южнее Оппельна.
Мы целый день шли по пятам за своими танками, в 12 ночи прошли станцию Рассельвиц – стоят железнодорожные составы, целые паровозы, как обычно, всё в порядке. В 2 часа ночи на станцию выскочили немецкие танки и заняли ее – дорога назад захлопнулась. Мы услышали сзади непонятную стрельбу, но продолжали идти вперед. Только рано утром выяснилось, что впереди немцы, сзади немцы, тылы наши отрезаны, боеприпасов почти никаких.
Так продолжалось трое суток: мы окружили немцев, немцы окружили нас – как слоеный пирог. Начали собирать немецкое оружие и боеприпасы; выхода нет – учились стрелять из фаустпатронов, настроение с каждым днем падало. Командир дивизии для охраны поселка вызвал противотанковый дивизион, на околице стояли пушки, стрелявшие каждую ночь по немцам, которые в темноте выходили из окружения и, как бабочки на свет, лезли на наш поселок. Ночью слышали, как рявкали пушки и строчили по поселку немецкие автоматчики. Рано утром на четвертые сутки в поселок вошли наши «самоходки», я увидел их в окно, вышел: говорят, что станцию взяли, и дорога полностью свободна. Затем приехали наши и стали выяснять, кто попал ночью под немецкие танки. Троих радистов потеряли.
19.7.45 Таська, во имя Родины я объезжаю Европу.
Чехословакия завалена абрикосами. Столица Словакии – Братислава заплевана косточками. Абрикосы продают на рынках, в магазинах, на улицах. А мне хочется на Волгу, пусть без абрикосов и без персиков.
Я осмотрел столицу Моравии – Брно, где купался в одном из красивейших бассейнов Чехословакии. Потом загорал на солнышке на берегу голубого Дуная, где лежал и смотрел на красивую Вену и на взорванные мосты и понял, что лучше, чем на Оке, пляжей, кажется, в Европе нет.
Я любовался красивыми памятниками и дворцами. Вена цела, но если присмотреться, то многие здания стоят без стекол и в трещинах, как после землетрясения. Знаменитый собор Святого Стефана, былое украшение Вены, стоит с выбитыми стеклами, весь покрыт пылью окрестных разбитых кварталов, и когда смотришь на него, то в душе все замирает от прелести, былой прелести. Знаменитая Опера зияет пустыми впадинами окон, внутри все выгорело.
А какие висели мосты над Дунаем: четыре лежат в воде, один цел, он похож на Крымский мост в Москве, правда, в несколько раз больше. Но хороша только Вена, а об Австрии рассказывать больно-то нечего. Это не «маленькая красивая Латвия» (так ее называли латыши), похожая на Германию.
Относительно людей – не поймешь, самые разнотипные: и тонкие немки, и здоровенные чешки, и австрийки всех мастей и пород. А вот русскую женщину во всей Европе узнаешь сразу по ее бюсту. Как много еще наших девушек мыкается здесь, по городам и поселкам.
Сейчас живу в курортном городке Баден: красиво, все красиво, но я всё бы отдал, чтоб прекратить осмотр Европы. С каким бы удовольствием я уехал бы в грязные, захудалые родные города. Не дай Бог, во имя Родины осматривать еще Болгарию.
После этого заключительного письма остается только вспомнить стихи Михаила Исаковского, ставшие песней: «Хороша страна Болгария, а Россия – лучше всех!».
http://www.sovross.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=593068
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума