29 сентября 2014 года Валентин Яковлевич Курбатов отмечает свое 75-летие.
Валентин Курбатов — писатель, публицист, литературный критик, лауреат нескольких литературных премий, дважды лауреат премии администрации Псковской области, член Общественного Совета по культуре Совета Федерации РФ, действительный член Академии современной русской словесности, организатор и ведущий писательских «круглых столов» в Ясной Поляне, постоянный участник кинофестиваля «Золотой витязь», член жюри фестиваля документальных фильмов «Послание к человеку».
Мне посчастливилось пообщаться с Валентином Яковливичем лично и эпистолярно в период последних лет жизни поэта Геннадия Владимировича Кононова. Валентин Яковлевич принял самое непосредственное участие в творческой судьбе поэта и способствовал, в меру своих сил, распространению стихов в российских изданиях:"Русская провинция", "Пролог","Литературная учёба", "Литературная Россия", "Скобарь" и др.. Позднее, после ухода Геннадия Кононова, публикации стихов Геннадия с подачи Валентина Яковлевича продолжались в различных российских журналах, в их числе в "Бийском Вестнике", близком мне причастностью к родине Василия Макаровича Шукшина.
Владимир Бондаренко размышляет о творчестве литературного критика Валентина Курбатова
Мой давний добрый знакомый, один из лучших русских критиков, вечный скиталец по Руси Валентин Яковлевич Курбатов как-то незаметно подошел к своему 75-летию. Кажется, еще недавно ездили с ним по Байкалу, вместе с русскими писателями и Валентином Распутиным, кажется, еще недавно с Дмитрием Балашовым, Виктором Лихоносовым, и Валентином Яковлевичем сидели у меня дома в Петрозаводске, и мой папа играл на балалайке, а мама стряпала к нашей встрече пироги. Это было во время знаменитой поездки русских писателей по Северу, организованной Сергеем Залыгиным.Скрытый текст
Но ушли уже в мир иной мои папа и мама, ушли и Балашов с Астафьевым, ушла добрая половина участников этой поездки, да и оставшиеся уже выглядят не по-боевому, но Валентин Яковлевич Курбатов все также неутомим, продолжает работать, выпускать новые книги, да и поездки свои не оставил. Вот совсем недавно мы с ним вернулись из Ясной Поляны, где участвовали в девятнадцатых Яснополянских писательских встречах, надеюсь, доживем и до юбилейной двадцатой.
Для меня Валентин – некий псковский кудесник, целитель, собиратель. Вроде бы мы с ним оба – литературные критики, но если я подчас и обрушиваюсь со всей страстью на то или иное неудачное произведение, или на целое направление, на чуждый мне литературный лагерь, то Валентин, будучи схожим со мной по многим взглядам, истинный православный, патриот России, воевать ни с кем не любит, он – врачует даже неугодных, далеких от него писателей. Врачует добрым словом, проникновенной речью, даже взглядом своим. Кто еще мог как-то утихомирить разбушевавшегося Виктора Петровича Астафьева, кто еще мог продолжать свой долгий терпеливый диалог с яростным либералом Александром Борщаговским?
Только псковский кудесник. Он дружен и с непримиримым имперцем Александром Прохановым, и с отчаянной советской патриоткой Татьяной Глушковой, и с преемником толстовского рода Владимиром Толстым. При этом никогда не кривит душой, остается на своих позициях. Такие собиратели Руси и русской литературы крайне нужны отечественной словесности. Он не будет устраивать яростные дискуссии, не будет рваться на митинги, но проповедовать-то он будет всем очарованным слушателям своим всю ту же русскую правду.
К примеру, путешествовал Валентин Яковлевич вместе с Валентином Распутиным по Ангаре, и почитывал заодно «Дневник писателя» Ф.М.Достоевского. И что же он там вычитал для своих читателей? Это было «предисловие» Федора Михайловича к своей «Речи», писанное много позже, когда его уже отобнимали и славянофилы, и западники. И он вдруг смутился западническими-то объятьями и решил договорить им в лицо то, чего не было в «Речи», и уклонился от примирения, объяснив, чем ему чужды эти русские «европейцы». Он «раздел» их программу от передовых украшений и написал самую суть, и прочитайте-ка! Ведь мы сейчас слово в слово эту оскорбительную программу выполняем, будто она вчера принята Госдумой и утверждена Советом Федерации.
«…Мы намерены образовать народ наш помаленьку, в порядке и увенчать наше здание, вознеся наш народ до себя и переделав его национальность в иную, какая там сама наступит после образования его. Образование же мы оснуём и начнём с чего и сами начали, то есть на отрицании всего прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать своё прошлое. Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть Европы, начнём обольщать его Европой, ну, хотя бы утончённостью быта, приличий, костюма, напитков, танцев. Словом, заставим его устыдиться своего прежнего лаптя и квасу, устыдиться своих древних песен и, хотя из них есть несколько прекрасных и музыкальных, но мы всё-таки заставим его петь рифмованный водевиль, сколько бы вы там не сердились на него. (Как тут не заметить в скобках, что мы уж один рифмованный водевиль и поём, даже в самом прямом смысле: «Кошки», «Нотр-Дам де Пари», «Чикаго» - В. К.). Одним словом, для доброй цели мы многочисленнейшими и всякими средствами подействуем прежде всего на слабые струны характера, как и с нами было, и тогда народ - наш. Он застыдится своего прежнего и проклянёт его. Кто проклянёт своё прошлое, тот уж наш. Если же народ окажется не способным к образованию, то и «устранить народ».
…Не можем же мы, приняв наш вывод (а перед этим говорилось о единстве и красоте народа - В. К.) толковать вместе с вами, например, о таких вещах, как Le Pravoslavie и какое-то будет особое значение его. Надеемся, что вы от нас хоть этого не потребуете?» (А-а! Чувствуете, какая в этом пропасть иронии - хоть этого-то не потребуете? - В.К)….» Даже у Валентина Распутина сердце от таких постоянных нападок нашей либеральщины устало, не желает слушать, а наш тихий псковский кудесник не позабудет вновь напомнить об особенном значении русской Церкви, о целительности Православия, и о мистической силе русского Слова.
Сила в статьях и книгах Валентина Курбатова не в борьбе его, не в постоянном тереблении души, а в желании успокоить, обрадовать, исцелить читателя и слушателя, вернуть ему чувство света. Он знает о важности писательского умения окликать друг друга через все границы и препоны, с опытом людей, одинаково знавших страдание и любовь… Не случайно, многие писатели считают Валентина Курбатова как бы самым умеренным критиком русского патриотического направления, а его давнего сотоварища Льва Аннинского – таким же самым умеренным критиком либерального направления. Так ли это, или не так, но и на самом деле, это наши связующие нити между либеральным, прозападным и консервативным, государственническим направлениями отечественной словесности. Вот они и собрались в жюри Ясной Поляны, под крылом советника президента Владимира Толстого. Не будь юбилея, небось, и не вспомнил бы Валентин Курбатов о своем возрасте, столько дел наваливается, только отчитаешь всех номинантов «Ясной поляны», выберешь три-четыре достойных кандидатуры, тут уже и другое жюри на очереди, другие книжные новинки ждут своего отзыва.
Для критика не так страшно писать, особенно, если у тебя такое легкое перо, как у Курбатова, что бы ни написал, все выглядит изящно, природный эстет, не иначе. Но вот читать груду книг с каждым годом все сложнее, тем более мастер старой школы не умеет пробегать по страницам, даже самую дрянную книжку надо помусолить до конца. А надо ли все это на самом деле, когда читатели от тебя ждут рассказов о русской классике, узорного слова о литературе, бесед со знаменитыми современниками. Но куда критику деваться от поденщины? Кто еще сегодня читает внимательно книги? Критик, как последний читатель на земле. Всегда живой, всегда этакий массовик-затейник в самом наивысшем смысле этого слова. Да он и не скрывает своей любви к балагурству: «Когда в Красноярске снимали фильм про Астафьева «Жизнь на миру», тоже сначала не могли разговорить Виктора Петровича и позвали меня. Я там трещал, плясал, ходил колесом. Когда Виктор Петрович заговаривал, включалась камера. Позвали меня на премьеру, а там в конце титры: «В фильме снимались выдающийся писатель Виктор Астафьев и критик Валентин Курбатов»…».
Еще затейливее была роль Курбатова во время съемок фильма с Распутиным, тем более сразу же после гибели его дочки. «А отменить уже было ничего нельзя. Вот и надо было быть рядом, шутить, смеяться, сводить с людьми. А как фильм увидел… Матушки мои! Прямо в кадре хожу, шучу, посмеиваюсь. Оказывается, режиссер увидел потом в материале возможность подчеркнуть печаль Валентина Григорьевича моей беспечностью — Пьеро и Арлекин. Я так и не смог досмотреть фильм от стыда…». Не стыдись, Валентин, твое скоморошничество лишь украшает тебя, также как изящные словеса твои точные литературные портреты. Лишь красотою слова и спасется мир. И вся курбатовская беспечность и шутовство – ради главного, спасения людей. «Мы действительно встанем под колокольный звон, и тогда уже с нами ничего нельзя будет сделать. Другого пути спасения нет… вернуть себе духовное устроение можем. А это куда более надежная защита, чем ракеты и прочее тяжелое вооружение.
Вручают в этом году государственные премии, лауреаты сплошь зенитчики и ракетчики, «Росатом» — название-то какое угрожающее, — а в конце выходит Валентин Григорьевич Распутин, и зал хлопает ему, как никому не хлопал. Интуитивно понимают люди, что не «Росатом» спасет Россию, а дух и свет. Вопрос только, захотим ли мы идти этим путем, предпочесть крест временному земному благополучию…».
Вот и к юбилею своему Валентин Яковлевич Курбатов презентует новую, только что вышедшую книгу «Пушкин на каждый день». В этой книге собраны все эссе и заметки разных лет, посвященные нашему великому гению. Впрочем, и Пушкин по своему отблагодарил критика, в 2003 году Валентину Курбатову была вручена медаль Пушкина, в 2010 году он получил «Новую Пушкинскую премию». Да и в этом, 2014 году, Курбатову была вручена Патриаршая литературная премия, не иначе, как с пушкинского благословления. Издана книга в Пскове, и потому вряд ли доберется до Москвы.
Любители эстетской изящной эссеистики Валентина Курбатова и родословную его ведут прямо из дворянства, из нежного воспитания с гувернерами. Не тут-то было. Родился кудесник критического пера в семье путевых рабочих 29 сентября 1939 года в Ульяновской области, рос первые годы вообще в сыром подвале, и лишь после войны мать с сыном переезжают на Урал, к отцу, в город Чусовой. После окончания школы в 1957 году Курбатов работает столяром на производственном комбинате. В 1959 году призван во флот. Во время морской службы на Севере работает радиотелеграфистом, типографским наборщиком, библиотекарем корабельной библиотеки. В 1962 год приезжает в Псков, где уже остается навсегда. Работает сначала грузчиком на чулочной фабрике, потом корректором районной газеты «Ленинская Искра», литературным сотрудником газеты «Молодой Ленинец». Заочно заканчивает в 1972 году ВГИК, факультет киноведения.
А дальше уже начинается активная литературная жизнь, которую уже ни в какой формат биографии не вставить. Лишь какие-то вехи. Жюри, премии, редколлегии. Выбиться провинциальному критику из Пскова в первые ряды современной русской литературы не так-то просто. Заставить себя услышать – еще труднее. Не у каждого нашего критика такая боевая биография, тут тебе и столяр, и четыре года на флоте, и районная журналистика. Как прорваться сквозь все эти заслоны в литературу? Да еще если ты не стихи, не прозу пишешь, а какие-то литературные размышления?! Трогательно его признание: «Не знаю, почему, я все время стеснялся, когда меня представляли «критиком». Все казалось, что занят чем-то другим, менее прикладным и сиюминутным. Ну, а теперь вижу, что «диагноз» был верен. Как все критики я не доверял слову, рожденному одним чувством, одной интуицией, и потому не был поэтом. Как все критики, я не доверял чистой мысли, жалея приносить ей в жертву сопротивляющееся сердце, и потому не был философом. Как все критики, я торопился договорить предложения до точки, не оставляя ничего на догадку и сердечное сотворчество читателей, и потому не был прозаиком…».
Он автор книг об Астафьеве, Пришвине, Распутине, Гейченко, Селиверстове, не менее интересны его размышления и записки путешественника, его любимые эссе: «Подорожник», «Наше небесное Отечество», «Нечаянный портрет». Курбатова читать интересно даже вне конкретного предмета его исследования, сами его мысли вслух. Кого оставят равнодушными даже такие автобиографические этюды: «Как это Александр Сергеевич в «Капитанской-то дочке» писал: «Когда еще матушка была мною брюхата, я уже был записан сержантом в Семеновский полк». Ну, да иные дни, иные сословия - и все по-другому. Когда матушка собиралась рожать меня, я отчего-то упрямился – видать, в сержанты хотел: война уж была на горизонте – шел 39-й год. И уж акушерка искричалась вся: «Корову пора встречать – вечер уже, а она тут…». И матушка уж устала, а рожала дома в будке путевого обходчика, где мы тогда жили. Ну и я, наконец, устыдился – и матушку жалко, и акушерку: кто корову-то встретит? И только явился, как вспыхнула проводка – сентябрь, дожди, всё на живую нитку. Слава Богу, тут явился отец, увидел, хватил топором по проводу, лампочка взорвалась, я заорал и начал жить. А потом было все как у всех. До семи лет жизнь в землянке – бывшем погребе. В средней России (а я родился под Ульяновском) их рыли во дворах. Дом у деда отняли. Как же – кулак, дюжина детей спят на полу – даровая рабочая сила. Но все-таки устыдились и погреб оставили. В нем мы и жили под неустанную дедову молитву. А потом был Урал, Чусовой, где уже жил Астафьев, пионерство с зашитым в кармане куртки крестиком. А там комсомол, флот, грузчик, журналист, певчий церковного хора, писатель. Я же говорю – как у всех. Просто жизнь в стране и со страной, которая всем нам матушка и всеми нами брюхата, а уж родимся ли мы ей на радость – это от нашей любви…» Тут тебе заодно и Пушкин с «Капитанской дочкой», и Астафьев, и пионер с зашитым в кармане крестиком, в который веришь, и вся твоя родная страна целиком. А уж по красочности языка и впрямь, никто из нынешних критиков не сравнится с Валентином Яковлевичем. И, конечно же, о ком бы он ни писал в своих портретах и эссе, как и всякий писатель, (а критика – это тоже литература), он пишет о себе, что и не скрывает: «Все мы видим мир по-своему, и каждый из «героев» скажет, что все было не так, и не узнает себя. Но мы ведь все с вами – только система зеркал, и нас столько, сколько людей нас видят. Все мы заложники чужого взгляда. Это осколки моего зеркала, и что в нем отразилось, то отразилось в силу моего зрения и разумения. И это ведь не портреты насельников монастыря, отцов и владык и моих товарищей. Это в известной и даже в большей степени автопортрет моей души, моего понимания мира, моей веры и моего неверия»… Что можно еще сказать о юбиляре. Отмечен премиями «Литературной газеты» (1987), журналов «Литературное обозрение», «Смена», «Урал», «Наш современник» (1992), «Дружба народов» (1998), еженедельника «Литературная Россия» (1997), администрации Псковской области, им. Л. Н.Толстого (1998). И так далее, и далее. Мне интереснее другое: его видение литературы, даже беглые зарисовки писателей, движение самого литературного процесса через те жюри и конкурсы, в которых Валентин Курбатов принимает до сих пор самое горячее участие. Он – живой участник живой русской литературы. Просто душа у него болит за Россию. «Вычеркни, как мы сделали, из словаря два вечных слова «Родина» и «народ» - и нет великой страны», - предупреждает писатель. Вот уж верно, родина у нас одна, и на разные России она не делится. Фото: ИТАР-ТАСС/ Юрий Белинский. Читайте далее: http://svpressa.ru/culture/article/99330/?rss=1
С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, ДОРОГОЙ ВАЛЕНТИН ЯКОВЛЕВИЧ! СИЛ, ЗДОРОВЬЯ , БЛАГОПОЛУЧИЯ И ПОДДЕРЖКИ ДРУЗЕЙ НА ВСЕ ВРЕМЕНА! Присоединяюсь к словам моего давнего знакомого литератора и друга Володи Бондаренко (с которым на некоторые общественные процессы мы смотрим по разному), но тут могу лишь подтвердить невероятный гуманизм, глубину чувств и мысли, скромность и отзывчивость юбиляра. У моей старшей дочери, тогда ещё маленькой девочки, которая призналась, что любит рисовать - сохранились чудесные акварельные краски, подарок Валентина Яковлевича в те замечательные часы общения в его квартире на улице Юбилейной - тихой обители писателя из книг, икон и миниатюр-сувениров... К поздравлению прилагается БАНКА СВЕЖАЙШЕГО МЁДА, передам завтра на ВЕЧЕРЕ ПАМЯТИ ГЕНЫ КОНОНОВА в Пскове.
29 сентября Валентин Яковлевич отметил свой очередной День рождения! Искренне поздравляю патриарха литературы, отзывчивого и мудрого человека и желаю сохранять в душе прежний свет, тепло и открытость.
Получил письмо от своего крестника и замечательного поэта М. Я посылал ему случайно попавшую мне на глаза в плюшкинской кладовой интернета фотографию, где он снят с товарищами у Союза писателей СССР (ну, а раз СССР, значит, уже лет тридцать назад). Я знал с этой фотографии троих и числил их в параллельных вселенных, не ведая об их знакомстве, а, может, и дружестве. Одного из них – Миши Поздняева – уже и нет на белом свете. «Мой» М. живет в Белоруссии, другой товарищ с фотографии на Дальнем востоке – сведи-ка их на одной карточке и в одном сознании. Письмо было грустно: «…все были эгоистами… Трепачи себялюбивые, хотели пролезть вперед, но стали никем, ни одного гения или даже крепкого таланта, голоса поколения. Жаль. Никто никому ногтя не протянул. Такие добрые и одинокие люди пытались составить поколение и опору, да не очень вышло. Как ни странно, всех вывело в люди горбачевское время, а после развала Союза всё потерялись. Были собачьи бега. Ну, а мы те самые псы. Вот только ни одного настоящего лидера, и ничего вразумительного как ГОЛОСА ЭПОХИ. Так себе. Отличались только степенью начитанности. А сегодня из того поколения все просто выживают, печатают всякие компиляционные книжки. Такое странное поколение ТАК И НЕ ВЫСКАЗАВШИХСЯ. Все – дружка от дружки подальше – из-за какого-то соперничества и неприязни».
Легко было сразу закивать. Я вон тоже в последние годы всё ждал прорыва на Пушкинском празднике поэзии в Михайловском. А оканчивался Праздник, и опять было видно – нет, не прорвались. Нарочно вот сейчас сниму с полки книжки, остающиеся у меня после Праздника, как после отлива – не надо специально в библиотеку идти – по одной-то полке всё виднее. Первым даже и до того, как к полке повернешься, вспомнится покойный Гена Кононов из своих, псковских. Напишет в стихах свою обычную биографию, где всё как у всех: Вот диплом мой и паспорт. Возьми, полистай не спеша. Все живых я живее. И свет мой не сгинет во мраке. Я не бомж, господа. Говорят, у меня есть душа. Я плачу за жильё, Состою в профсоюзе и браке.
А закончит с острой горечью:
Все сложилось о`кей на пути моём мягко-пологом, но – при этаком счастье – боюсь, не смогу подтвердить своего бытия после смерти пред Господом Богом.
И вот поколение-то! – словно через плечо ему из других лет заглянет и подхватит строку Борис Скотневский из Тольятти: «Всё о`кей. Успеху – выше крыши. Лишь душа опять на самом дне». А перейдет Борис через улицу и услышит от своего товарища Виктора Стрельца: «Времена иные на коне – конкурентно улыбаются оне». А их третий товарищ из того же Тольятти, Владимир Мисюк, объяснит и причину: Умер Тряпкин. И Решетов умер. Удавился пацан по фамилии Рыжий. Кушнер – star; Кублановский в Париже. Актуальной поэзии жижа Наползает во всю ширину.
Как зло и верно – «актуальной поэзии жижа». Если бы подхватить тем же Геной Кононовым, сказалось бы «сохраняясь в пределах освоенной роли без боли» и как приговор «Чёрной свечкой сгорает мое поколение, как вода утекают года». Не вышло «поколения». «Не высказавшиеся». Одна «степень начитанности». Хоть в столбик выписывай: Когда бесправие царит И зло угрюмо дышит в лица, Боящийся не говорит, А говорящий не боится. Но есть и хуже времена – Всеговорения как цели. Такой свободе грош цена, Как и словам на самом деле. (Виктор Кирюшин) О, сколько книг, о, сколько книг, Стоящих чередой безликой, Не песнь, а безголосый крик В сравненье с книгой той великой. (Леонид Дранько-Мойсюк) За страницей страница, За строкою строка. Только букв вереница, Только плоскость листа (Елена Тахо-Годи) Нас уже не найти. Мы спешим раствориться в полночьи, Позабыв в темноте и себя, и дорогу, и свет. (Станислав Шрамко) А наша боль – фигня: Игра смягчает краски. Нам не прожить и дня Без этой нашей маски… (Андрей Бессонов) Куда ни глянь – повсюду словеса, Они роятся в воздухе и в дыме. Они звенят, тревожа небеса Неверными октавами своими …О, сколько их! – и скверных, и святых Я выводил подобно Моисею Из тьмы черновиков, из запятых В свободную, как рукопись Расею (Александр Хабаров) Из разных концов «Расеи» и разных лет и судьбы, а будто соседи по общежитию.
* * * И тут я ловлю себя на «приёме». Вижу, что тороплюсь подтвердить правоту своего товарища, что да, изговорились, но не выговорились, что кто не печальник, тот иронист, кто не иронист, тот притворщик. А голоса поколения нет. Умны, усталы, неприязненны к времени. Хоть повторяй за Лермонтовым: Печально я гляжу на наше поколенье, его грядущее иль пусто, иль темно. Под бременем познанья и сомненья в бездействии состарится оно.
Вот и они – в бездействии, потому что неплодный ум, хотя бы и в послушной форме (а форма большинству легка) – всё только слова, слова, слова… А потом оглядываюсь, о каком поколении писал Михаил Юрьевич, кто эти «наши», томящиеся «под бременем познанья и сомненья» и ахаю: да ведь это Пушкин, Баратынский, Языков, Веневитинов, Батюшков… И, смутившись, бросаюсь перечитывать отложенные, было, книги. И, счастливый, с легким сердцем опровергаю себя. Выговорились! Выговорились! Да ещё как! Разве что не порознь. Это в целом времени целен и поэт, и он – зеркало во всё небо. А когда вместо времени рассыпанный пазл, то и поэты вдребезги. Но, сложи эти осколки и увидишь, что и расколотая жизнь – всё жизнь. И все отражения сложатся в неприглядную картину суетного дня, где эта внешняя «невыговоренность» и «отсутствие голоса поколения» и есть честное и вразумляющее свидетельство, что не поэты, а время сыпется «под бременем познанья и сомненья». Вот тут бы и привести примеры, как складывается небо из осколков зеркал. Да тут та тонкость, что зло и поражение легко подтвердить эффектной цитатой, а добро и правду надо подтверждать всем стихотворением. Злу довольно фрагмента, добро ищет контекста. И иногда, грешный человек, думаю иногда на том же Пушкинском празднике: да отчего они читают по стиху – по два: что тут успеешь разглядеть? Не вернее ли было бы позвать двух-трех поэтов да научиться слушать (к сожалению, это золотое качество уходит сегодня в слушателе – некогда ему, всё подавай тотчас с первой строки!) и скоро мы бы с удивлением увидели, что мы не оставлены Богом и поэзией. Что Муза – всё терпеливая русская баба и не бросает своих бегающих за временем детей, а поперёк им договаривает свою правду до конца. Мы-то можем бегать и отговариваться нехваткой времени, а Муза – всё дочь русской вечности, а не утренних новостей. Мы потому и не узнали «выговорившееся» время, что ждали от него прежней формы, а оно пришло неузнанным. Тут будь моя воля, я взял да и поместил всю книгу «Лазарева суббота» улетевшего из жизни Миши Поздняева, который улыбается со старой фотографии, словно говорит: «Вот сейчас вы услышите родное время», и читает свою блестящую комическую державинской хватки «Оду на 35-ю годовщину послания В.В. Жириновского Л.И. Брежневу»: Лукавая толпа, ну кто, скажи на милость, в те годы Л.И.Брежневу писал! Ну, честный Сахаров, ну, Солженицын храбрый, ну, Евтушенко, не пойми какой. Но что по тем листам, как по паркету шваброй, водило Жириновского рукой? Он ведал: всяк скворец на том сидит сучочке, кой выделил ему Творец, но прав поэт (из пятой снизу строчки) скворец в России больше, чем скворец.
И тут посреди комизма и озорства мелькнёт нежданно дорогая, как признание, нечаянная проговорка: …Не повелитель мух, не персонаж из Брэма, не штопальщик небес, не вешний звукоплёт, – скворец в России типа как эмблема не важно что поёт, а важно, что поёт.
Вот-вот! Уже одно то, что «поёт», как ни тщится время лишить русского скворца его голоса, – есть чудо и торжество. Смеётся русский поэт, а дела не забывает и не страшится искреннего слова и посреди буффонного текста – по опыту русской поэзии знает – оно не потеряется, как в его «Балладе о памятнике поэту Ерёменко на Лубянке»: Нас не надо жалеть. Жалеть никого не надо – дикарей, декабристов, ди Каприо между льдин, даже мамонтов; но когда вымерзает стадо, все же должен остаться в музее хотя б один.
Они знали себе цену и, смеясь, раз уж время по совету «основоположника» предпочитало прощаться с прошлым смеясь, делали своё дело честно, как в его, поздняевской «Элегии о том, что он был «последним хорошим советским поэтом»: Я последний хороший советский поэт (написал в НЛО Кулаков). Я поскребыш, осадок, подонок, послед, я посол из страны дураков… …Я последний хороший советский балет, я последний троллейбус и звёздный билет, бочкотара, последний звонок. …Мой последний читатель! Шампанским залей и заешь бомарше свой зевок. Потому что совок я по крови своей, и поймёт меня только совок.
Да и те, кого я цитировал в комментарии к письму об «эгоистах» и «себялюбивых трепачах», если из контекста-то не выдёргивать, какой живой и подлинной стороной повернутся. Вон Борис Скотневский после «Все о`кей. Успеху выше крыши, лишь душа опять на самом дне» как обнимет это же время, когда придёт в сумерках одинокий час прямого взгляда на жизнь: Пускай оно пройдёт, как дым, – Я счастлив временем своим… Поскольку в нём родные люди, Мой воздух и моя вода, Мои хоть счастье, хоть беда, – А больше их нигде не будет, Не будет больше никогда. И всяким – грешным и святым Я счастлив временем моим.
Как просто, как «бедно», но ведь мы наедине-то с собой и не «поэты» и «себялюбивые трепачи», а живые беззащитные люди, которые меряют жизнь не поэзией своей и других, а простым утром и днём, а они – день-то и утро и при Экклезиасте, и при Жириновском, при Сафо и Марине Кудимовой те же. И как вслушаешься открытым сердцем, так и забудешь о «соперничестве и неприязни» и сразу видишь пронзительную единичность каждого мгновения и само собою тем же Скотневским и выговорится: Но время так отчаянно сквозит, Что жизнь непоправима и прекрасна.
Да и зачем непременно искать одежды «по времени» – придет нужда наденешь и то, что Катулл нашивал и чего Херасков не стыдился, потому что жизнь не так тороплива, как мы, грешные – иногда старое-то платье и милее, и роднее. Наденешь, и словно времени-то и нет, а стоит на дворе эта самая желанная вечность. Я ищу нового слога, Как ищут новой любви. Но старые рифмы сильны, Как прежнего чувства оковы. И старые ритмы звучат, Как голос знакомый и нежный. И трудно не бросить взгляд На прошлое – пусть безнадежный. (Елена Тахо-Годи). Не безнадежный он, не безнадежный, а, может, напротив, в иные времена самый надежный и есть, потому что вернее беготни удерживает сердце – форма-то ведь не только одежда, она – сердце времени. Нам не хватает сетчатого зрения стрекоз, чтобы увидеть сад поэзии «невыговорившихся» лет. Это не поэты, это мы мечемся между тревогой утра и покоем вечера, между здоровой вечностью прежней истории и эгоистической однодневностью нынешней. А время без свидетелей не остаётся. И пусть история не надеется, что она обманула нас информационным безумием, обиходом ежедневных убийств, всеобщим переселением народов – поэт, как пушкинский Пимен в одинокой келье «донос ужасный пишет»: «И не уйдешь ты от суда мирского, как не уйдешь от Божьего суда». Мы и Его, Создателя всяческих, пытаемся приручить и сделать бизнес-проектом, но сама же поэзия и не даёт, потому что она – Его дитя и «отроки благочестивые в пещи» и «Даниил во рву львином» не устанут свидетельствовать об Истине и ставить будильник на «вечность». Это, может быть, самая живая из ветвей нынешнего «древа познания», ставшего «древом жизни» – христианская поэзия. И не внешностью христианская, не прямо Божьим именем, а самим дыханием, тишиной преображенного слова, простого и глубокого, как троеперстие. Разогните Станислава Минакова: К осени человек понимает, как быстротечен смех, Как лаконично время, но жаловаться – кому? К осени человек понимает, может быть, паче всех, Что телегу тянуть с другими, а умирать – одному.
Или его же: Поставь на полочку, где Осип и Никола, Осенний томик мой: я там стоять хочу. Мне около двоих родны словес оковы, Где – колоколом течь, приколоту к лучу. Реченья их – речны, свечение – угодно Тому, Кто чин даёт журчале-словарю, Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна, Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.
Откройте его товарища Юрия Кабанкова:
Что с нами сталось? Отчего так споро, Так легкодумно лишены Твоей опоры не причащаемые хлебом и вином? Куда же мне теперь, скажи на милость! Как птаха зимняя, душа моя кормилась, Доверчивая, под твоим окном. Морозный день стоял, как ангел, на пороге, Хрипели грудью лесовозные дороги, А сердце бедное спало – небесным сном… Достойна Промысла высокая забава! И, в страхе цепенея, как собака, Уста молитвою не смею утруждать, Но стыдно как о, Всенебесный Боже, Сей обреченности – когда мороз по коже, – На плоть мою взгляни: сплошной наждак! Из бездны к небесам Твоим взываю: Да прекратится мысль моя живая! Сие безумием прилично упреждать.
И напоследок ещё из Светланы Кековой:
Кончается осень, как жизнь в разорённой стране, и к сердцу вплотную зимы подступает блокада, и виден загадочный всадник верхом на коне на фоне заката.
И всадника тень, и его боевого коня не Гоголь придумал, мечтая о юной невесте, но так возвращается в мир, убивая меня, закон воздаяния, страшное таинство мести.
И всякое слово, конечно, приносит плоды, собой заполняя пространство от храма до свалки… А Гоголь сшивает стеклянное платье воды, поскольку жалеет погибшую душу русалки.
Как, начав «за упокой», не кончить «за здравие»! Как же мы богаты всеми оттенками жизни, какие узнали тонкости о человеке, как стали бережны к сердцу и Богу. Словно всё на площади жили, а очнулись в простой тишине родного дома. Оказывается, можно и так выйти к читателю со своим сердцем и будто только со своей единичной печалью и любовью, а другое сердце метнется навстречу. Значит, можно? Значит, я не одинок в своей такой «необщественной» простоте? Ну, и чтобы уж окончательно смутить читателя последней открытостью – «проза в столбик», как зовёт свои стихи Светлана Василенко. Напечатаю её в строку (раз проза!) – столбиком она от этого быть не перестанет: «На еврейском кладбище У могилы мужа Стою одна. Все знают, кроме меня, Дуры, Что сегодня живому сюда нельзя: Суббота. Сиротская могила. На памятник нет денег. Денег нет ни на что: Ни на жизнь, ни на смерть. На сапоги тоже нет. Ты же знаешь, Марк, Нашу с тобой жизнь: Еле дотягивали до получки. Разговариваю с тобой. Ворох новостей. Жалуюсь на сына. Он всё со своей Машей. Марк, я опять влюбилась На старости лет тут в одного. Ты привык. Ты рассеянно слушаешь меня, Лёжа, Словно на диване, Незряче глядя. На свой небесный футбол. Невпопад переспрашивая – как его зовут? Саша? Горячась: – За это надо давать Красную карточку Или назначать пенальти! И я вдруг ясно понимаю, что Ты такой же, Ничуть не изменился. И нам хорошо, Как раньше, Просто молчать Друг с другом Здесь на еврейском кладбище, Когда живым сюда нельзя. Суббота». Понимаю, что «подставляюсь» с таким, уж очень «нетребовательным» отношением к поэзии, где ни пушкинского «Пока свободою горим», ни мандельштамовского «Наши речи за пару шагов не слышны», ни кузнецовского «Времена прошли – словно не были. Мы пройдем насквозь – не задержимся. Ничего от нас не останется. Что останется – будет лишнее». А всё-таки остаюсь при своём. Не всё на трибуне стоять, не всё Музе на баррикады со знаменем лететь, а иногда, пока времена «отдыхают», надо и дома побыть. Слава Богу, что «не выговорились». Выговариваемся. Глядим, чего в душе накопилось в твердые времена. Простое всё, человеческое, но ведь наше же. Может, не «голос» а только шёпот, но не чужой, а нашего поколения. Значит, длимся. Живём.
Отправлено: 17.09.17 07:48. Заголовок: Прошу прощения у Вал..
Прошу прощения у Валентина Яковлевича за испорченные в его теме фото по причине недобросовестного хранения их системой, предложившей бесконечное хранение. Постараюсь восставить фото, если найду их в своём многочисленном архиве.
Отправлено: 25.01.20 01:41. Заголовок: Фильм "МОНОЛОГ&#..
Фильм "МОНОЛОГ" о литературном критике, прозаике, члене Академии Русской современной словесности, лауреате многих литературных премий Валентине Яковлевиче Курбатове. Режиссер Вячеслав Орехов. Операторы С.Старков, В.Орехов, А.Трашков. Монтаж А.Лепегов.
Слышавший и читавший Курбатова может сказать, что он слышал и читал человека, который говорил и писал на чистом русском языке. Русский язык Курбатова был совершенен, как может быть совершенным подлинное слово, идущее от чистого сердца.
Курбатов был одним из родников русской культуры. Он говорил, что культура гибнет, не переставая каждым своим словом укреплять её живую ткань. От него пахло вечностью. Казалось, что с ним были знакомы и разговаривали все великие современники. Они говорили на одном языке. Каждый из них был награждён словом Курбатова, как глотком чистой воды. Он дарил бессмертие друзьям, как делился хлебом.
Память о друзьях он считал своим пожизненным долгом. Ни одного не забыл. Ни одного не предал.
Он сплетал свою речь с дыханием времени. Невозможно забыть его срывающийся от сердечного волнения голос и речь, в которой ни одно слово не было пропущено, ни одна мысль не была оборвана, ни одна капля боли не была потеряна.
Русская культура говорила с миром языком Валентина Курбатова.
Он любил книгу. Книгу как единицу культуры. Книгу как собрание сияющих букв, каждую из которых он погладил рукой. Одну из своих книг он назвал «Подорожник». Его тексты можно прикладывать к раненому сердцу.
Он строго соблюдал стиль. Белая рубашка со стоячим воротничком. Чёрный сюртук. Его тексты был сродни волнующейся чёрно-белой графике, за каждой строкой которых сияло солнце, шёл дождь, шумел ветер. Он играл со всеми стихиями и собирал их в текст одним движением руки.
Его старость была величественна, как сама мудрость. И деятельна, как память о близких. Он неотступно споспешествовал культуре, которая была для него синонимом Родины.
Видя Курбатова, хотелось искать лучшие слова и думать над каждым словом. При встрече я называл его «граф» и «ваше сиятельство».
Моё пожизненное почтение Вам, Валентин Яковлевич.
Каждое Ваше слово неустанно напоминает нам о чистоте языка и духовной жажде человека.
Теперь Вы будете говорить с Богом. Завидую ему, ибо заслушается.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума