Отправлено: 03.04.15 21:18. Заголовок: Татьяна Бориневич ..
Татьяна Бориневич
Акробат, выходящий в тираж,- сумасшедшее сердце, Расплясалось по нервам-канатам как ловчие псы. На запястье трещит очумелый сверчок в ритме скерцо. Это просто часы, а не пульс, это просто часы... Разбиваю поспешно прозрачный хитин циферблата. Стрелки-усики рву беспокойному злому сверчку... Редко видимся мы, ах, Катюша, я так виновата! Не могу вполнакала. На полную мощность свечу. Ты считаешь счастливой меня и красивой... Послушай! Видишь, как я горю? Как моя безалаберна жизнь! Выбирай же судьбу миловидной и кроткой дурнушки. Не пиши. Не рисуй. А пеки пироги. И вяжи. Я устала, Катюша. Уже успокоиться мне бы. Но натянут канат. И так больно и сладко звенит. Дорожи репутацией звёзд не хватающей с неба. Не кури и не пей. Разводи огород и синиц. Мы в ближайшую церковь пойдём... Знаешь? Время не красит- Разменяет волос моих золото на серебро. Нам отпустит грехи старый батюшка в латаной рясе. Говорят, был поэтом, но горький искус поборол. Помнишь? Нынче четверг. Пахнет ладаном пряно и остро. Яйца пёстрые. Пышный кулич. Мы - светлы и чисты. Почему же у ангела из розоватого воска
Не знай ничего про осень, смотри - этот лист о ней Даже не слышал вовсе - утром, что все холодней, - Проснется, зашепчет слабо: это болезнь, озноб, Желтым пятном ляжет набок, мокрый покажет лоб, К ветке руки потянулся - кровь-то течет еще? Запястье, провалы пульса, слабой ниточки счет.
Зеленой радости всплески, - неба чаши полны, Август стоит в перелеске на цыпочках тишины.
Первым желтеть не страшно: это озноб, недуг, Ночная тянет рубашка, слуха тяжелый стук. Света холодные пятна, влажного ветра чулок - Тем, кто живет без возврата, счастья не знает срок...
Трава
...Что вся твоя жалость - жалость травинки к траве, Стебелька колебанье, едва различимый шорох, Когда слишком тесно - огромные, голова к голове, Навзничь ложатся, и воздух - из пыли и пороха.
Прильни к сутулой спине, шепчи, касайся его сукна, - Слиться хотело с травой - да кровь тяжелей оказалась, - Разве зачем-то еще эта тихая речь нужна, Разве кому-то еще нужна эта жалость? -
Если ни памяти, ни имен, - плач листа по листу, Объятье травы с травой на исходе сухого лета, Утешь его, прошепчи: имена, как трава, растут, Молча касаясь друг друга, - ты еще слышишь? - где-то...
Балет Пиликает скрипка, гудит барабан, И флейта свистит по-эльзасски, На сцену въезжает картонный рыдван С раскрашенной куклой из сказки.
Оттуда ее вынимает партнер, Под ляжку подставив ей руку, И тащит силком на гостиничный двор К пиратам на верную муку.
Те точат кинжалы, и крутят усы, И топают в такт каблуками, Карманные враз вынимают часы И дико сверкают белками,-
Мол, резать пора! Но в клубничном трико, В своем лебедином крахмале, Над рампою прима взлетает легко, И что-то вибрирует в зале.
Сценической чуши магический ток Находит, как свист соловьиный, И пробует волю твою на зубок Холодный расчет балерины.
И весь этот пот, этот грим, этот клей, Смущавшие вкус твой и чувства, Уже завладели душою твоей. Так что же такое искусство?
Наверно, будет угадана связь Меж сценой и Дантовым адом, Иначе откуда бы площадь взялась Со всей этой шушерой рядом?
* * *
Пускай меня простит Винсент Ван-Гог За то, что я помочь ему не мог,
За то, что я травы ему под ноги Не постелил на выжженной дороге,
За то, что я не развязал шнурков Его крестьянских пыльных башмаков,
За то, что в зной не дал ему напиться, Не помешал в больнице застрелиться.
Стою себе, а надо мной навис Закрученный, как пламя, кипарис.
Лимонный крон и темно-голубое, - Без них не стал бы я самим собою;
Унизил бы я собственную речь, Когда б чужую ношу сбросил с плеч.
А эта грубость ангела, с какою Он свой мазок роднит с моей строкою,
Ведет и вас через его зрачок Туда, где дышит звездами Ван-Гог.
Снежная ночь в Вене Ты безумна, Изора, безумна и зла, Ты кому подарила свой перстень с отравой И за дверью трактирной тихонько ждала: Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.
Ах, Изора, глаза у тебя хороши И черней твоей черной и горькой души. Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро, Ничего, он сейчас задохнется, Изора.
Так лети же, снегов не касаясь стопой: Есть кому еще уши залить глухотой И глаза слепотой, есть еще голодуха, Госпитальный фонарь и сиделка-старуха.
Сократ Я не хочу ни власти над людьми, Ни почестей, ни войн победоносных. Пусть я застыну, как смола на соснах, Но я не царь, я из другой семьи.
Дано и вам, мою цикуту пьющим, Пригубить немоту и глухоту. Мне рубище раба не по хребту, Я не один, но мы еще в грядущем.
Я плоть от вашей плоти, высота, Всех гор земных и глубина морская. Как раковину мир переполняя, Шумит по-олимпийски пустота.
По-сути в этом "просторечивом" начале фразы нет грубости... И высшая из кульминаций - пожелание искреннего счастья тому, кто дорог.
Итак, зарегистрироваться возможности нет..., ролик просмотреть - не смогли(видимо, по техническим причинам), между тем, ролик и начало фразы были предложены провокационно... И вот - цитаты из Антропова... Володя?!!! Вы - что ли?!!!
Наша сила в промокшем чаду, что рождали полночные топки, я уеду под вечер в Читу, я порву, где становится тонко, все равно не прожить на бегу, время кончилось, дело настало, и ты радуешься старику, что смеется тебе с пьедестала.
Над пространством работал шутя, над собой никогда не работал, тонких спиц перебор колотя боковой, несусветной травою, проживи этот день в простоте, не гони электричество в ротор, слышишь, снова приходят не те, за тобой, за тобой, за тобою.
Рубенс, море забвенья, бродилище плоти, Лени сад, где в безлюбых сплетениях тел, Как воде в половодье, как бурям в полете, Буйству жизни никем не поставлен предел.
Леонардо да Винчи, в бескрайности зыбкой Морок тусклых зеркал, где, сквозь дымку видны, Серафимы загадочной манят улыбкой В царство сосен, во льды небывалой страны.
Рембрандт, скорбная, полная стонов больница, Черный крест, почернелые стены и свод, И внезапным лучом освещенные лица Тех, кто молится Небу среди нечистот.
Микеланджело, мир грандиозных видений, Где с Гераклами в вихре смешались Христы, Где, восстав из могил, исполинские тени Простирают сведенные мукой персты.
Похоть фавна и ярость кулачного боя, - Ты, великое сердце на том рубеже, Где и в грубом есть образ высокого строя, - Царь галерников, грустный и желчный Пюже.
Невозвратный мираж пасторального рая, Карнавал, где раздумий не знает никто, Где сердца, словно бабочки, вьются, сгорая, - В блеск безумного бала влюбленный Ватто.
Гойя - дьявольский шабаш, где мерзкие хари Чей-то выкидыш варят, блудят старики, Молодятся старухи, и в пьяном угаре Голой девочке бес надевает чулки.
Крови озеро в сумраке чащи зеленой, Милый ангелам падшим безрадостный дол, - Странный мир, где Делакруа исступленный Звуки Вебера в музыке красок нашел.
Эти вопли титанов, их боль, их усилья, Богохульства, проклятья, восторги, мольбы - Дивный опиум духа, дарящий нам крылья, Перекличка сердец в лабиринтах судьбы.
То пароль, повторяемый цепью дозорных, То приказ по шеренгам безвестных бойцов, То сигнальные вспышки на крепостях горных, Маяки для застигнутых бурей пловцов.
И свидетельства, Боже, нет высшего в мире, Что достоинство смертного мы отстоим, Чем прибой, что в веках нарастает все шире, Разбиваясь об Вечность пред ликом Твоим.
Перевод В. Левика
В струении одежд мерцающих ее, В скольжении шагов - тугое колебанье Танцующей змеи, когда факир свое Священное над ней бормочет заклинанье.
Бесстрастию песков и бирюзы пустынь Она сродни - что им и люди, и страданья? Бесчувственней, чем зыбь, чем океанов синь, Она плывет из рук, холодное созданье.
Блеск редкостных камней в разрезе этих глаз. И в странном, неживом и баснословном мире, Где сфинкс и серафим сливаются в эфире,
Где излучают свет сталь, золото, алмаз, Горит сквозь тьму времен ненужною звездою Бесплодной женщины величье ледяное.
Перевод А. Эфрон
Осенняя песня
1 И вновь промозглый мрак овладевает нами, — Где летней ясности живая синева? Как мерзлая земля о гроб в могильной яме, С подводы падая, стучат уже дрова.
Зима ведет в мой дом содружеством знакомым Труд каторжанина, смятенье, страх, беду, И станет сердце вновь застывшим красным комом, Как солнце мертвое в арктическом аду.
Я слушаю, дрожа, как падают поленья, — Так забивают гвоздь, готовя эшафот. Мой дух шатается, как башня в миг паденья, Когда в нее таран неутомимый бьет.
И в странном полусне я чувствую, что где-то Сколачивают гроб — но где же? но кому? Мы завтра зиму ждем, вчера скончалось лето, И этот мерный стук — отходная ему.
2 Люблю зеленый блеск в глазах с разрезом длинным, В твоих глазах — но всё сегодня горько мне. И что твоя любовь, твой будуар с камином В сравнении с лучом, скользнувшим по волне.
И всё ж люби меня! Пускай, сердечной смутой Истерзанный, я зол, я груб — люби меня! Будь матерью, сестрой, будь ласковой минутой Роскошной осени иль гаснущего дня.
Игра идет к концу! Добычи жаждет Лета. Дай у колен твоих склониться головой, Чтоб я, грустя во тьме о белом зное лета, Хоть луч почувствовал — последний, но живой.
Отправлено: 04.04.15 15:47. Заголовок: * * * Забудь, что я..
* * *
Забудь, что я пообещала - Я обещать хочу сначала, Все повторяя слово в слово, Чтоб ты забыл об этом снова, И чтобы я могла опять Тебе все то же обещать... Ведь, обещая быть с тобой, Я обещаю быть собой.
Е.Горбовская она же...
* * *
Я боюсь утечки газа, Я боюсь дурного глаза, Я боюсь, что кто-то скажет, Что мне надо похудеть. Я боюсь войны с Китаем, Слов "мы все про вас узнаем" И того, что я без слуха, А меня попросят спеть.
и всё оттуда же...
Весна прикинулась зимой - Бездарно как-то, неумело, И неопрятной бахромой, Висит метель. Мне надоело. А ты все про мои глаза, К тому же, не своими фразами: Сперва сказал, что бирюза, А под конец назвал алмазами. ...А за окном опять метели, Когда же это прекратится?.. Ну подожди хоть две недели, Я не могу сейчас влюбиться.
Пахнет вьюгой и тьмою в безвестной отчизне. Мягко гаснет сознанье. В кружении снега по тропинке ладони, по линии жизни я пройду, как идут по глубокому следу.
Дни катились рублями застойной чеканки. Я был молод. Пока продолжалась пирушка, я рассматривал страсть то с лица, то с изнанки. До сих пор не пойму, кто игрок, кто - игрушка.
Мне казалось, свободных возможностей - прорва, чтоб исследовать мрак в ожидании знака, а любовь в зеркала погружалась, как в прорубь, и в зрачках ее грызлось зверье Зодиака.
Я почти протрезвел, возвращаясь с гулянки по тропинке судьбы, между адом и раем. Мотылек кристаллический - зимней огранки - на ладони моей не спеша догорает.
*** Перебеги дорогу белый свет под шорох шин и наледи скрипенье под вечный шепот в обмершей листве не облетевшей вовремя сирени
ты спой мне спой неловко на бегу на полувздохе быстрого полета твой чистый звук как белый снег как нота как та капель что дышит на снегу
бездонный свет я лишь тобой согрет мне хочется свободы и покоя нашаривать обветренной рукою в пустом кармане пачку сигарет
пускай на перекрестках ничего не обозначит предуведомления на этот час свободен будет пленник от времени и места своего
в котором нет сомнений и примет пусть даже в нем и саван есть и заступ но ничего тебя уже не застит мой белый свет мой самый белый свет
*** Он давно вернулся с войны И думать забыл где война И растут-вырастают его сыны И дочь подрастает одна
И все хорошо и густеет туман Вечерами в полях внизу И тимьян цветет и растет бадьян И роса дрожит на весу
И смородина яхонтом светит с куста И дожди обильны как снедь И закат каждый день в четыре пласта И река под закатом медь
А под вечер огурчики хлеб вино Телевизор во тьме слюда Но в ночи в нем одно и то же кино И не выйти уже никуда
Будто дом его полон людьми и зверьем И стеною к лицу лицо За толпой не найти где окно где проем Разомкнуть не выходит кольцо
И с чего-то не вскрикнуть томит тишина Что там дети цела ли семья Отпустите простите моя ли вина Не моя не моя не моя
Ты давно уж свободен свободен прощен Уходи говорят уходи Не уйти не вернулось сердце еще И дыра холодеет в груди
*** Какой-то человек шел по улице и вдруг услышал себя: Готов ли ты быть тем самым, которого выбирает судьба? Чтобы, например, все бросить, всем рискнуть, и все поставить на кон, А тебя соответственно могут на щит и на кол?
Человек остановился, поправил фуражку, зачем-то взглянул на часы. Вокруг была ранняя осень среднерусской полосы. Ничего не предвещало перемен или тяжелых годов. По всему выходило, что не готов.
Ни тебе плащей, отравленных кровью, ни пророческих слов во тьме, Ни горлиц, торопливо кукующих, ни флагов на корме, Ни перечня, что в дорогу, ни дальних берегов. Ни друзей, ни врагов.
И пока он думал, облетала листва, наотмашь билась о плащ. И кем буду призван, не ясно, жертва или палач. Буду ли я носить оковы или ковать оковы? А тот, кто задал вопрос, уже вопрошал другого.
*** возлюбленные льстивые чужие где мир пустой и псы сторожевые а я без вас никак скажи за что к плечу плечо ворсинка на пальто
как мы живем нам тесно вдох и выдох прижмись ко мне я потеряла выход подножка лестница куда летит трамвай где этот час безвременья что вынут ты вынырнул быстрее выплывай
словарь частотный полон повторений горячий бред и в лихорадке гений как аутист бормочет в темноту космическим туристом на борту
освободи мне тяжелы объятья что потерять чтоб плакать об утрате невыносимо тяжко налегке не различая взмахов вдалеке
Отправлено: 04.04.15 22:52. Заголовок: Сергей Шоршин НЕ СК..
Сергей Шоршин
НЕ СКИФЫ
Ну какие там скифы, ну при чём тут они? В кровь плеснули олифы нам бездонные дни. Сдали вахту Бояны, прочь с дороги ушли, А степные болваны утонули в пыли. Мы, быть может, когда-то и держали щиты - Только сдохли ягнята, только волки толсты. Зря судили, рядили, ткали кружево фраз... Скифы нас породили, как Андрия Тарас, Но, поклонники суммы, мы обрезали нить, Ни былое, ни думы не желая ценить. Думы - это обманка, а былое - мура; Зорко глянем из танка, громко грянем ура. Спросят правнуки, силясь жить в тени воронья: - Для чего возводились эти горы вранья? За утруской усадка - и кубышка пуста; Нянек - больше десятка, оттого - слепота. Мы в усердии диком крутим гвозди в замках - Лишь бы только владыкам усидеть на штыках. Будем дальше не мыслить, вскроем новую дверь... Лишь не следует числить в предках скифов теперь.
ДВОРИК Приснился бы мне дворик - черемуховый, вешний, Где в диком винограде беседка под черешней, Где в доме старомодном светелка вековая В пыль зеркала глядится, себя не узнавая, И кресла в покрывалах под стареньким киотом Осанисты и праздны, как люди по субботам, А в будку пес улегся философом кудлатым И незлобив, как детит, хотя зовут Пиратом… Пускай бы ранним утром, дойдя из дальней дали, Приветливые письма за дверью поджидали, А даль в пылинках солнца, открывшаяся глазу, Казалоась той страною, где не бывал ни разу, И был бы я в том доме, который мне не ведом, И странником бездомным, и старым домоседом.
ДЕТСТВО Все было чар полно: чердак и циферблат Испорченных часов, и пруд, заросший тиной, И скрипка без смычка под слоем паутины, И книга, где цветы засушенные спят.
Бывало, ржавый ключ найдя, покрытый глиной, Гадаешь: то ль хранит он драгоценный клад, То ль двери отомкнет блистательных палат, И в них войду я, принц с Вандейковой картины.
Волшебным фонарем на стену вызывал Виденья дивные. И марки собирал, Из всевозможных стран, с неодолимой страстью, И мир весь объезжал, несясь за ними вслед… Ах, эти странствия туманных детских лет Пленительны, как сон, и призрачны… как счастье!
* * * Не так-то уж земля богата, Чтоб к ней душою прилепиться И, если смерть придет когда-то В отчаянье, как в муках биться.
Не так-то уж земля убога, Чтоб с гаснущиим прощаясь светом, Ну, хоть былинку, хоть немного Не вспомнить радости при этом.
Зато земля как раз такая, Чтоб до последнего мгновенья Брести под ношей не вздыхая И снять со вздохом облегченья.
Нам котелками нынче служат миски, Мы обживаем этот мир земной, И почему-то проживаем в Минске, И осень хочет сделаться зимой.
Друг друга с опереттою знакомим, И грустно смотрит капитан Луконин. Поклонником я был. Мне страшно было. Актрисы раскурили всю махорку. Шел дождь. Он пробирался на галерку, И первого любовника знобило.
Мы жили в Минске муторно и звонко И пили спирт, водой не разбавляя. И нами верховодила девчонка, Беспечная, красивая и злая.
Гуляя с ней по городскому саду, К друг другу мы ее не ревновали. Размазывая темную помаду, По очереди в губы целовали.
Наш бедный стол всегда бывал опрятен - И, вероятно, только потому, Что чистый спирт не оставляет пятен. Так воздадим же должное ему!
Еще война бандеровской гранатой Влетала в полуночное окно, Но где-то рядом, на постели смятой, Спала девчонка нежно и грешно.
Она недолго верность нам хранила,- Поцеловала, встала и ушла. Но перед этим что-то объяснила И в чем-то разобраться помогла.
Как раненых выносит с поля боя Веселая сестра из-под огня, Так из войны, пожертвовав собою, Она в ту осень вынесла меня.
И потому, однажды вспомнив это, Мы станем пить у шумного стола За балерину из кордебалета, Которая по жизни нас вела.
* * *
Кураторы мои… Судить не буду Искусство ваше, ваше ремесло. Немыслимое бремя на Иуду По наущенью Господа легло.
Полуночные призраки и тени, Кураторы мои, ко мне звоня, Какое ни на есть, но развлеченье Вы всё же составляли для меня.
И до сих пор на адском круге шатком, Не позабыть и не припомнить мне Полуседого полиглота в штатском И жилистого лётчика в пенсне.
Проследовал за мной за океаны И дружеской заботой обложил Меня полуариец полупьяный, Тверского променада старожил.
Кураторы мои… Полуночные Звонки, расспросы про житьё-бытьё, Мои родные стукачи России, Мои осведомители её. 1994
* * *
Покинуть метрополию и в лоне Одной из бывших, всё равно какой, Полусвободных, но ещё колоний Уйти, как говорится, на покой.
Остаться навсегда в былых пределах Империи и очереди ждать Без привилегий, в дом для престарелых, Где тишь да гладь да божья благодать.
И дряхлостью своей не отягчая И без того несчастную семью, Дремать над кружкой испитого чая, Припоминая смутно жизнь свою.
Смотреть, как снег в окошке тает ранний, Со стариками разговор вести. Но это ли предел твоих мечтаний – Концы с концами всё-таки свести?
Напрасно люди сделались истцами, Жизнь всё равно отвергнет счёт истца, – В ней никому свести концы с концами Ещё не удавалось до конца.
О временах стыда и унижений Строку из крови, а не из чернил, Рязанский Надсон, всероссийский гений Со скифского Олимпа уронил.
И многоточье предстоит поставить Во всю строку, чтоб не сойти с ума. ..........................................................
Вернуться в метрополию, хотя ведь Она теперь колония сама.
Истаяли в кромешном отчужденье Прибрежная косая полоса, Все свечи в маяках её, все тени, Знакомые когда-то голоса.
Здесь вовсе о тебе забудут скоро, Здесь без тебя полно забот. И вот Взойдёшь на паперть чуждого собора, Где кто-то что-то всё же подаёт.
Где грубые твои мольбы и пени В сугубую сольются Ектенью И трижды снегом лягут на ступени И на седую голову твою. 1987
Колесо повернется. Всему свой черед. Май, конечно, придет. Боль, возможно, пройдет.
Серебрится дерев опушенные ветки, и Психея дрожит, обнаженная, в клетке. Ох, душа моя, в свете ущербной Луны сновиденья уснувшей природы темны, и немного тепла на заблудшей планете, где Психея бессонная слушает ветер.
Переулками бродит, смеясь, сатана. Пожелтев, как медяк, убывает Луна, и вверху, над промерзшей искрящейся твердью, тает тихая музыка роста и смерти… Гена Кононов
Многорукая ночь-каракатица открывает невидимый шлюз, с крыши ливень по катетам катится, размывая земной сухогруз. Я смотрю из окна, словно с палубы, за спиной благодать и уют, я, наверно, отсюда пропала бы, да надолго - долги не дают. Хорошо убегать незамеченной, захватив только пса-Паспарту... Норовят дождевые картечины пробуравить насквозь темноту. Я ждала тебя, дождь-испытатель, но мы теперь до рассвета вдвоем, заполняй, поскорее желательно, предоставленный мною объем. В лужи теплые сыплется кольчато, заживляя на почве рубцы, словно где-то звенят колокольчики, расправляя свои бубенцы. Одиночество – дело десятое, как давно я его не боюсь... Лишь с дождем, на поруки не взятая, заключаю внебрачный союз. И поклясться готова на Торе я, развлекавшая дождь до зари, что продажную девку-историю смыло в море без четверти три. Потому-то, запутавшись с датами и не помня из них ни одной, не приехал за нами, поддатыми, некто важный по имени Ной, потому и не видно давно его... Из трубы над избушкою - дым, там жена постаревшая Ноева вяжет шапочки детям седым... Просто дождь. Просто осень зарубкою прямиком попадает под дых как последняя истина хрупкая при отсутствии истин других.
Это дверь в никуда, из которой, на ржавой трубе отсидевшая честно от срока лишь первую треть и завершившая трудный побег возвращеньем к себе (но держа от нормальных людей эту новость в секрете), сумасшедшая А, никого по дороге не встретив, исключительно быстро приходит в конечную Б.
Этот звук на язык не похож - эсперанто, арго, но как только на нём извлекает слова Говорящий, исчезает под гладью воды, не оставив кругов, утопает мой черный, заполненный памятью, ящик. У грядущего вкус несравнимо дороже и слаще, только он, Говорящий, не хочет со мною торгов...
Это время шагнуло назад, обернувшись весной – иногда даже смена сезонов бывает вне плана; и такой обозначился наново ход временной, при котором в семейном раскладе не будет изъяна, то есть: дед еще жив, и родители молоды-пьяны и еще... и уже... никогда не беременны мной.
Это я в самом центре Нигде, в лабиринте планет все никак не пойму, на какую же, собственно, надо... Но стреляет на землю заряженный мной фальконет: как всегда происходит в периоды полураспада, я свинцовым ядром за тобой возвращаюсь из ада - не при нас будет сказано - ада, которого нет.
...а потом, каждый раз, наступает такая пора: несмотря на уклон, подниматься, теряя опору. Находясь на своей высоте, и не знает гора, что разумные чаще всего не торопятся в гору...
Мне бы тоже умерить старания, взять да прилечь, вертикальные стёжки всегда необычно тернисты, только личные горы при этом не свалятся с плеч - значит, правда, что мы от рожденья в душе альпинисты.
На плывущем вдали горизонте расходится смог, экскаватором солнца маршрут поднебесный прокопан. На ничейную землю по-детски увлёкшийся Бог не моргая глядит сквозь двойное стекло микроскопа.
Горечь прожитой ночи испита до самого дна, всё труднее подъем, и дорога становится уже. По утрам я всегда все равно возвращаюсь, одна, но, по правде сказать, поутру мне никто и не нужен,
как на узкой тропе над ущельем - не нужен радар, как в густой темноте ни к чему оперенье фазанье, как бесценный, прекрасный, не вовремя принятый дар, что достался один на двоих нам с тобой, в наказанье...
Во дворе на траве, где дрова и соседские пьяницы, где гнездятся старушки, других предавая молве, где веревка с бельем, как дорога канатная, тянется, мы росли одинаково все - без царя в голове.
Где в ночи стерегут электрички усталые дачники (ведь немыслима большая слава, чем слава труда), где коварный Минпрос не пускает картинки в задачники а в задачах зачем-то из труб вытекает вода,
где любой, оказавшись в широком культурном фарватере, прямиком попадает в эпоху закрытых дверей, там, где всех неугодных ему посылает по матери, под гребенку одну подстригая, Большой Брадобрей,
там, где мы принудительно счастливы собственной долею, не всегда отличая от пряника кнут и хомут, где спустя много лет наши дети, и внуки тем более, прочитав наши вирши, уже ничего не поймут.
Молодым все равно, просто воду не пить им с лица того, чье лицо размывает огонь временного костра: мы как будто незваные гости из века двадцатого, но известно, что нет неприятней гостей из вчера.
Мы лихому столетью напрасно вслепую потрафили, заодно и надежду на светлое завтра поправ. Наши чистые взгляды детей с выпускной фотографии оперирует доктор Невремя, шаман-мозгоправ.
Мы такие как все, миллионы, рожденные в пору ту, шли единой дорогой, а нынче – неясным путем. Этот мир, эта жизнь, этот век, сорок пятый по вороту, нам подарен зачем-то на вырост, а мы не растем...
Ни в одно из времен не вписавшись, везде посторонние, незаметно уйдем, оборвав надоевший напев, на прощание гимн самосуду и самоиронии по иронии общей судьбы написать не успев.
А в последний момент зачитай про себя приговор. Cамосуд – воплощение зла или мудрой идеи? Сам себе исполнитель и жертва, хозяин и вор, сам себе прокурор, прокуратор всея иудеи.
Замолчи и прислушайся к тихим внутри голосам - что там слышно, возможна ль победа на внутреннем фронте? Если можешь, следов не оставив, без помощи, сам уничтожить живое вокруг, то зачем тебе Понтий...
Погоди, говоришь, и судьбу за грудки ухватив, кулаком вдруг почувствуешь струйку предсмертного пота... Посмотри с любопытством в прицел, как смотрел в объектив – ах, какой превосходный обзор с высоты эшафота!
Только мне ни к чему высота, я совсем не хочу наблюдать за последним штрихом в безнадежной картине; так, наверно, не стоит заранее знать палачу, как в позорной телеге его повезут к гильотине.
Бесцельно идти, до утра никуда не спеша, по краешку сумерек, где-то у самого моря, следить, как по небу расходится свет кругляша белесой луны, окончание дня семафоря.
Ну что же ты, город, давай, разливай на двоих – першит от горячего вечера в горле и сохнет. Как тонкие профили местных красавиц твоих на профили бабушки Мирьям и бабушки Ёхвед
моих невозможно похожи – из тёмных орбит гляжу оглушённо, не в силах ни слова сказать я. А ветер, как будто ребёнок, на мне теребит намокший подол солнцеклёшного летнего платья.
Но видя почти наяву нереальные сны, молчу и прибрежному шуму задумчиво внемлю: то чистая кровь голубой средиземной волны по ссохшимся венам втекает в мою Средиземлю.
И все, что хочу - в предзакатных лучах золотых смотреть – слава Богу, картина предельно занятна - на без восклицательных знаков и без запятых процесс превращения жизни в слова и обратно.
Ах, какая женщина, Руки раскидав, Спит под пыльной яблоней. Чуть журчит вода. В клевере помятом сытый шмель гудит. Солнечные пятна бродят по груди. Вдоль арыка тихо еду я в седле. Ой, какая женщина! Косы по земле! В сторону смущённо Смотрит старый конь. Солнечные пятна шириной в ладонь...
Ты как мёд, как вспомню — зубы ноют, ты как шутка, от которой воют, я ничтожен, кто меня обидит? Видел ад, теперь бы рай увидеть.
Ах, зачем тебя другие любят, Не люби, да разве это люди… Они ржут, собаки, до икоты, Это же не люди, это — кони!
А когда язык ломает зубы? А когда глаза сжигают веки? Как, скажи, мне брови не насупить, глянуть — и остаться человеком?
И лягушкой ночью не заплакать, я люблю тебя, как любят квакать, как вдова — кричать, как рыба — плавать, я люблю тебя, как слабый — славу, как осёл — траву, как солнце — небо. Ты скупа, тебе прожить легко, даже нищий дал мне ломоть хлеба, как дают ребёнку молоко. Если б звался я, дурак, Хаямом, если б я, проклятый, был Хафизом, если б был я Махамбетом, я бы!.. Только все стихи уже написаны. Так в горах любили и в степях, так любили — и смеясь и плача. Разве можно полюбить иначе?.. Я люблю тебя, как я — тебя...
На площади Пушкина
Поэт красивым должен быть, как бог. Кто видел бога? Тот, кто видел Пушкина. Бог низкоросл, черен, как сапог, с тяжелыми арапскими губами. Зато Дантес был дьявольски высок, и белолиц, и бледен, словно память. Жена поэта — дивная Наталья. Ее никто не называл Наташей. Она на имени его стояла, как на блистающем паркете зала, вокруг легко скользили кавалеры, а он, как раб, глядел из-за портьеры, сжимая плотно рукоять ножа. «Скажи, мой господин, чего ты медлишь!.. Не то и я влюблюсь, о, ты не веришь!.. Она дурманит нас, как анаша!..» Да, это горло белое и плечи, а грудь высокая, как эшафот! И вышел раб на снег в январский вечер, и умер бог, схватившись за живот... Он отомстил, так отомстить не смог бы ни дуэлянт, ни царь и ни бандит, он отомстил по-божески: умолк он, умолк, и все. А пуля та летит. В ее инерции вся злая сила, ей мало Пушкина, она нашла... Мишеней было много по России, мы их не знали, но она — нашла. На той, Конюшенной, стояли толпы в квадратах желтых окон на снегу, и через век стояли их потомки под окнами другими на снегу, чтоб говорить высокие слова и называть любимым или милым, толпа хранит хорошие слова, чтобы прочесть их с чувством над могилой. А он стоит, угрюмый и сутулый, цилиндр сняв, разглядывает нас.
Стоокая ночь. Электричества нет. Зверь черный - мохнат, многоног - твердит, что свобода - погашенный свет, а время - гончарный станок. В ответ я смотрю в нехорошую тьму и, кажется, не возражаю ему. Язык его влажен и красен, блистающей сажей окрашена шерсть, два уха, а лап то ли семь, то ли шесть, и лик лупоглазый ужасен.
Хвостатая ночь. Электрический пыл. Зверь белый по имени Быть твердит, что вовек никого не любил, и мне запрещает любить. Зверь белый, светящееся существо, широкие крылья длинны у него, и очи горят фонарями. Не шли мне их, Господи - сажа ли, мел, я отроду умных бесед не умел вести с молодыми зверями.
Затем мне и страшен их древний оскал, что сам я, зверь темных кровей, всю жизнь, словно чашу Грааля, искал неведомой воли твоей. Неужто ус, коготь, и клык, и резец - гармонии горькой ночной образец, поведай мне, отче и сыне! Наследники праха, которым немил агатовый космос и глиняный мир, о чем вы рыдаете ныне?
Отправлено: 05.04.15 10:12. Заголовок: Дмитрий Кедрин Пла..
Дмитрий Кедрин
Пластинка
Когда я уйду, Я оставлю мой голос На чёрном кружке. Заведи патефон, И вот Под иголочкой, Тонкой, как волос, От гибкой пластинки Отделится он.
Немножко глухой И немножко картавый, Мой голос Тебе прочитает стихи, Окликнет по имени, Спросит: "Устала?" Наскажет Немало смешной чепухи.
И сколько бы ни было Злого, Дурного, Печалей, Обид,- Ты забудешь о них. Тебе померещится, Будто бы снова Мы ходим в кино, Разбиваем цветник. Лицо твоё Тронет волненья румянец, Забывшись, Ты тихо шепнёшь: "Покажись!.."
Пластинка хрипнет И окончит свой танец, Короткий, Такой же недолгий, Как жизнь
Деревья, как инициалы. Здесь долги годы. Нельзя два раза отразиться в тех самых водах. Неповторяем бег реки. Куда? Откуда? Хотелось, и не раз, уйти совсем отсюда. Деревья, как инициалы. Я в отраженье смотрюсь, и около меня две женщины. Березе, старшей, тридцать зим злых и счастливых. Едва пятнадцать раз цвела вторая -- слива. Деревья, как инициалы. Здесь все мы дома. Несчастлив -- счастлив. Взору все давно знакомо. Вот дуб, расколотый грозой; прошло лет сорок. Деревья, как инициалы. Деревья? Как инициалы.
Я чувствую, что я сойду с ума, Безвольно ткнув холодным носом в книгу. Там будет место подвигу и уйма Бездарных точек и слепых имен, Случится Диоген, одна из жен Восьмого Генри свыкнется с природой, Бездонной, женской, и сойти с ума Здесь станет, между делом, не грешно, да Я буду продолжать глядеться в книгу, И веровать в порядковость страниц, В порядочность наборщика, сторицей Вернется мне любая из синиц. Сойдутся времена, и разошлись, И даже рассчитались — по порядку, Ложатся в неумелую тетрадку Святой Афон, и каменный меджлис. И вот, сойдя с ума от книжных зелий, — Мне не хватало этого подарка, Под старость, говорят, слышна подагра — Перехожу в зимовье воскресений.
И как будто через междометья, Через купола и пуповину, Словно та гора, что к Магомету, Словно та луна, что вполовину, К чистопрудным ангелам сошедший Вечер, и как будто сумасшедший Говором и ликом, и как будто В черевички снежные обутый, Через перекрытья и полати, При белесом праздничном параде, Под трамвайный стрекот, еле слышный, Под мои упрямые мыслишки Он спустился, потрепал за плечи - То ли вечер, то ли человече, И мою усталость по-хозяйски За одну минуту разбазарил.
* * * Таинство нахлынувшей тоски В этом незнакомом переулке, Чей-то говор, нестерпимо гулкий, Видно, мне сегодня не с руки Понимать чужие языки, Узнавать архитектуру ночи, Шаг мой монотонен и отточен, Точно скороходы-башмачки Тянут прогуляться - и квартал На ура расщелкать, как орешки, Таинство тоски моей залежной Здесь еще никто не разгадал.
Словно ты вернулся в этот город Через сотню лет, когда темно, Здесь опять зашторено окно, Тот, кто был невыносимо дорог Разгадал все ребусы, в другие Школу, дом, эпоху перешел, И тебя стирают в порошок Эти перепады дорогие Эти наживные чудеса, И как будто те же голоса.
Ноль-два
Когда слова, когда ноль-два не вправе Отождествлять себя с моим исподним, Исподтишка я достаю не в клетку - В линейку лист исхоженный, желтушный. "Все выпил сам, а мне и не оставил" - Я ускользаю от своих же терний, И звезды на зубок не лезут - ну же!
Февраль умеет разводить мокроту, Не доживать до тридцати - иудин Неведом счет ему и незнакомы Мои гиперболические бредни.
Он убежит, коленками беснуясь, Сбывая целомудренную зиму Ближайшему сельмагу. Может, в марте - Плаксивом и небритом, может, после Он выйдет победителем - сейчас же, Из-под пера, как из-под палки глядя На влажное январское подворье, Он ищет одиночества и мира - Глухой февраль, не пожелавшей счастья.
* * * Когда ты в первый раз достал Тяжелый меч из новых ножен, Сиял клинок и день блистал, И представлялся невозможен Хоть шаг назад…Тряпичный крест Хранила верная рубаха. Строкой обвязывал эфес Девиз "Любовь не знает страха". Скрытый текст
Когда венецианский порт Из пасти выпустил галеры, Там были грязь и кровь и пот, Следы проказы и холеры. Ты бредил в трюме. И в жару Молил безносого монаха. "Молчи о мне, когда умру. Скажи: любовь не знает страха!" В горах таился Божий Град. Пылал закат. Горели стены. Летучих стрел смертельный град Дробил щиты. Непогребенны Лежали кони и рабы. И трубный глас слуги Аллаха Мешался с голосом трубы "Вперед! Любовь не знает страха" В долинах цвета сургуча Брели дожди. Играли свадьбы. Ты был застигнут без меча У белых стен своей усадьбы. Ты задушил троих и сам Остался спать на поле брани. Стекали слезы по усам, Слеталась дрянь к открытой ране. И бестелесный проводник Поднял тебя над грудой праха "Вот соль домов, людей и книг. Скажи, любовь не знает страха?" А я ждала недолгий век Невестин, женский, горький вдовий. Рожала дочь, смотря на снег, Плела шелка у изголовий Трех королев. Сплела покой. Порвалась нить - истлела пряха. Я завязала жизнь строкой "Прости. Любовь не знает страха".
* * * Таить ли таянье снегов? Летать ли? Лить на камни воду? Лилит - любовь. Ее с торгов Продав, сажают на подводу И увлекают в божий хлев За всех овец трудиться в поте. А ей плевать. Ей нужен лев. Иуда в золоте и плоти. Закроет крыльями заря Следы любовного восторга. Восславьте нового царя! Глядите, он грядет с востока! Когда былое отболит, Мир разорвется, как страница. Из тьмы появится Лилит - Порфироносная блудница.
Опоздать к Рождеству Чем потешиться, ночь? Расписным куличом В белоснежной январской глазури. По пустым переулкам бродить ни о чем, Наблюдать, как шановный мазурик Потащил виртуозно пустой кошелек У пьянчуги, счастливого в доску, Как законченный год вышел тенью и лег У столба по фонарному воску. Этот свет, что любого состарит на век, Одиночество первой морщины. Потаенную грусть увядающих век По достоинству ценят мужчины. Электричество. Связь. Необъятный поток. Мыслеформы двоичной системы. Мандарины попарно ложатся в лоток, Ночь молчит. Двери прячутся в стены. Не укрыться в подъезде от взглядов витрин, Не спастись от свистка постового. Перекрыты все трассы, ведущие в Рим, - Вдруг да выпустят бога - живого. За душой ни души. Мостовые Москвы. Кроет ветер безбожно и люто. ...По Арбату устало плетутся волхвы И в снегу утопают верблюды.
Баллада поражения ...Состариться в империи. Труды Переплетать и складывать на полку, С усмешкой предпочесть волчицу волку, К вину порой не добавлять воды. Прогнать рабов и жить наедине С немым писцом и дурой-эфиопкой. Лелеять сад, прогуливаться тропкой, Что с каждым годом кажется длинней. Немногие друзья потратят время... У нас в провинции такие вечера - Ни кислый спор ни тяжкая жара Дурную кровь свинцом не вдвинут в темя. Прохлада, тишь и запах резеды, Летят цветы томительных магнолий, Резвится пес, томясь случайной волей, Заводят хор цикады у воды. Гляди на гладь отрытого пруда Циничными, усталыми глазами. Звезда упала. Мир как будто замер. И снова - тишь, империя, вода. Соседи все судачат о войне, Соседка все твердит "Пора жениться"... Кишит огнем восточная граница, А женщин я давно видал во сне. Столица злится. Где-то будет бунт, А где-то недород, чума и язва. Пройдут дожди. В усадьбе станет грязно. Потом листву опавшую сгребут И подожгут. И дым нам будет горек. По счастью императорских причуд Случилось избежать. И вот молчу, Шагами полируя дом и дворик. Вчера в камин отправил манускрипт - Я был юнцом, когда писал о жизни - Извилистом пути к последней тризне Божественной... Да, кажется скрипит Калитка - там гонец, в его суме Заляпанный вином и жиром свиток - В Сенате дураков, что в тоге ниток - Империя нуждается в уме... Я дам гонцу сестриций. Что ж, пора Фарфоровый флакончик, в нем цикута. И время станет медленным, как будто Туман над лугом в первый час утра... Сломал печать. Читаю. Пенсион Подняли. Но слегка... За ненадежность. Мой римский друг твердит про осторожность, Хулит дожди, матрону и Сион. ...У эфиопки сладкие соски, Тугое, недоверчивое лоно. Зима к нам подступает неуклонно И мысли, как сандалии, узки. Я буду спать и видеть сон во сне: Последний легион, ухмылку гунна, Святой венок народного трибуна И слово, предназначенное мне...
Дагерротип Скрипучий кашель дилижанса - Проклятье долгого пути. Плечом, бочком в карете жаться, Болтать, зевать и простужаться, Глотать густой аперитив Дождливой ночи. Палестина Пуста и пыльна, но зато Прекрасен город Константина. Верблюд упрямая скотина. Протерлось верное пальто. Истоптан справочник. В кармане Платок и крошки табака. …От суеты непониманий Он стал топить стихи в лимане Каспийской лужи… А пока Луны лоснящаяся слива Висит над розовым дворцом. Из термы выросла олива, У льва отбиты нос и грива, Невозмутимея лицом, Глядит пастух на проезжанта. На углях жарится форель. Бандит вчера убил сержанта, Тот был женат. Беднягу жалко. Лулу, рисуя акварель, Опять испачкала передник, Прошу простить ее, мадам… И в путь – от первых до последних Столиц былого. Век – посредник, Экскурсоводом по годам Провел и высох, позапрошлый, Не повстречав, не утолив… Дрязг дилижанса, хохот пошлый: «Пардон, жаркое пахнет кошкой». …И лентой брошенный залив…
* * * В пряничном домике у реки Время горчит. Убери коньки Или по случаю, к январю Встречному мальчику подарю. Талую льдинку почти за честь - Целого мира ему не счесть! Дело капели - точить слезу В белую пряничную глазурь. Дело оленя - идти вперед. Правду пытаю - а он не врет. Слева на шее - следы ножа. Что тебе помнится, госпожа? Белое в белом, хрусти, хрусталь! Дело за делом, а слово - сталь. За поворотом моей тропы - Сохлые розовые шипы. ...Город мой, башенка да балкон, Кружево песен со всех окон, Конная статуя на мосту. Горбится Герда - а я расту...
* * * Шалом Шекспиру - дыня пахнет дыней, Томительным трудом, глухой гордыней, Печальной красотой пчелиных сот. Смотри, как по губам стекает сок И странно - сладость впитывает кожу. Дыханием тебя не потревожу, Но буду любоваться, как уста Беспомощно твердят "устал, устал". И сталь прорежет треснувшую корку До белого нутра и крикнет "горько" Веселый хор гостей. Неси вино - Оно горчит сегодня. Старый Ной Не ныл а пил - и вот, его седин Не пощадил его беспутный сын. Поэтому зарок - рожаем дочек, Не путаем места стручков и строчек, Играем в словари наедине, Я отогреюсь, ты заледеней. Шекспир мне друг, но истина отныне В прохладной и сырой природе дыни, В голодных ртах взыскующих галчат... Мне будет сладко. Гости - замолчат.
У Ники еще много есть чего читать. Кстати, и проза... Нельзя объять необъятное :)
Мы заперты. Нам время есть стирать до чёрных дыр — и письма, и колени. Вдоль never(more), в обход et cetera, мы носим вздор с бермудского двора, мы выбрались из вёрстки поколений и правки ждём — не от великой лени, но оттого, что гнуться — мастера. И гнуть. И гнать. Но трудно выгнать тени. Мы их теряем молча — между строк, где, отпускаем в плен аллитераций, наш беглый слог мотает новый срок, побегом всходит в трын-траве острог, где жить да жить до новых эмиграций в самих себя, раз проще потеряться, чем потерять, два — не хватает акций протеста. Тесно. Но урок не впрок. Мы здесь одни, в стеклянном терему — бывало, сумрак заоконный вспорешь попятным взглядом, и — сто к одному, упрёшься лишь в соседнюю — тюрьму, где, фифти-фифти, лебеда и спорыш на очаге — не спорь!.. И ты не споришь.
Какой я сторож брату своему?.. Я и себе давно уже не сторож.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 42
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
Ятвяг - эта начало весьма необычного стихотворения - ролик не посмотрели?... 
И высшая из кульминаций - пожелание искреннего счастья тому, кто дорог. 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума